Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
– То бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведет.
Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подседланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звезды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
– Заночуем в Тесове, - сказал воевода.
– От Тесова дорога лесом пойдет, а дальше места болотистые.
– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, - заметил Дмитрий.
– Недоимки собирать начнем с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
– На то и расчет.
В Тесове было несколько изб, обнесенных бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночевку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счетчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчет держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберет…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копенках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костер. Сухостойное дерево полыхало огнем. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрия:
– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберет…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
– Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят:
– Эй, ребята, девки копорьевские каковы? Сладки небось?
– Медовые!
– Мордатые, глазки узкие!
– Только ли?
– А чисты?
– С дымком чумным.
– Дак мы их в бане попарим! С веничком!
– Гы! Коли так!..
Великий князь Дмитрий сказал воеводе удовлетворенно:
– Вот и добрались мы, Ростислав, до края озерного!
– Сколь же лет не бывали мы в Копорье?
– Да с той поры, как посылал нас князь Александр Ярославич оборонять этот край от свеев.
– Давно то было! Долго ли ноне пребывать здесь? Дмитрий не ответил.
Земля слухами полнится…
Даже в краю озерном, где деревню от деревни версты отделяют и все больше деревеньки-однодворки, неслось известие: из Новгорода князь с дружиной недоимки собирает.
Лопарям такие слухи в удивление. «Мы, - говорят, - татарам выход платили, их переписчики все взяли. Что князь Новгородский хочет?»
Дни для княжеской дружины настали суетные. В метель и непогоду распахивались ворота копорьевского острожка [9] и выезжали на розвальнях гридни. По однодворкам, по дальним чумам рыскали дружинники, отбирали гривны и меха. Слух о бесчинствах гридней разносился по всему озерному краю.
[9] Острожек – город, селение, обнесенные деревянной стеной, служившие укрепленными пунктами.
Полнился санный поезд. Грузили дружинники мешки кожаные, увязывали в дальнюю дорогу.
В один из вечеров, когда Дмитрий отдыхал, явился к нему тиун Самсон и, едва переступив порог, огорошил князя:
– Княже, Филька, сын Олексы, в чуме лопаря Урхо сблудил с его дочерью. Старик жалобу принес.
Дмитрий нахмурился, по столешнице пристукнул:
– Из молодых Филипп, да ранний. Где он ноне?
– Суда твоего ждет, княже.
– Признал ли он свою вину?
– Виновен.
– Коли виновен, высеки его, Самсон, - другим в поучение.
Били Фильку под общий хохот гридней. Один отрок [10] держал Филиппа за ноги, другой - за руки, а тиун хлестал по оголенной спине прутом из тальника, приговаривая:
– Не срами имени княжьего дружинника. А гридни потешаются:
– Мордата ли девка, Филька?
– Мазана ли медом?
Досчитав до десяти, тиун отбросил прут:
– По первости хватит, а еще в блуде замечен будешь - вдвойне розог изведаешь.
[10] Отрок – член младшей дружины князя в Древней Руси, прислужник; мальчик-подросток в возрасте между ребенком и юношей.
Филипп зубами скрипел, когда били. Не сказать, чтобы больно ему, а срамно. Да и было бы за что: разве лопарка девка?
А Самсон свое:
– Это тебе, Филька, не с ушкуйниками бродяжить, а в дружине служить.
Из Ладоги пришел в Копорье псковский князь Довмонт с десятком гридней. Втянулся санный поезд в городские ворота, гридни разместились на посаде, а обоз поставили неподалеку от избы копорьевского воеводы.
Угрюмый, средних лет Довмонт, с бородой и волосами, уже подернутыми сединой, долго следил за тем, как бережно подгоняли розвальни, выставляли охрану.