Жизнь неуёмная. Дмитрий Переяславский
Шрифт:
Тиун великого князя Самсон загодя расстарался. Ради встречи пива на меду настояли, гридни не одного оленя освежевали, жарили на угольях. В печах, дышащих огнем, кашу гречневую варили, хлебы пекли.
Весело пировали в Копорье. За сосновыми столами в просторных сенях, хоть и тесно, уселись гридни, а в торце - воевода Ростислав и копорьевский посадник. Гул и гомон за столами.
А князь Дмитрий с Довмонтом, уединившись в соседней горнице, вели разговор с глазу на глаз.
– Я, князь, с превеликим трудом на Ладоге дань собирал. По дальним чумам и то упирались, на счетчиков ордынских ссылались, - говорил Довмонт.
– Да и мыслимо ли, чтоб в кои лета на Руси дважды в год выход брали? Аль не донесли нам летописцы, что постигло киевского князя Игоря, когда он попытался во второй раз остричь древлян? Меж двух сосенок за ноги повесили и пополам тело разорвали.
– Нам ли о том вспоминать, - согласно кивнул Дмитрий.
– Но мы брали недоимки, какие за лопарями числились.
– Ох, князь, не верю я в эти недоимки. Обманули нас новгородцы.
– То так. В их коварстве я только в Копорье убедился. И посадник новгородский, и тысяцкий - бояре с хитростью, им лишь бы скотницу пополнить.
– Вот и призвали они тебя, великий князь.
– Они и отца моего при беде в подмогу звали. Однако Невский их хитрости видел.
– Да уж чего там, он бояр и людей именитых, бывало, не миловал. А уж недругов карал без жалости.
Нахмурился Дмитрий, заговорил не сразу, речь повел медленно:
– Шестнадцать лет Василию было, как отец в поруб [11] его кинул. А все по вине боярства новгородского. Разливались: «Ты, Василий Александрович, наш князь - Великого Новгорода, и тебя мы чтим. Пускай отец твой, Невский, во Владимире перед ордынцами спину гнет. Не станем платить дань Орде. Коли чего, Новгород за себя постоять готов». А Василий по молодости и под хмелем гордо вознесся, выше отца, Александра Ярославича, себя возомнил. За то и поплатился.
[11] Поруб – яма со срубом, погреб, темница.
– Да уж так. На злое дело новгородцы его подбивали - послов ордынских перебить. Но Александр Ярославич измену разоблачил и на вече сказывал: «Василий - сын мой и передо мной ответ понесет. А за то, что замыслил от Руси отколоться и княжество Владимирское и иные на разграбление татарам подставить, я судом Божьим его сужу…»
Выпили по чаше пива, принялись жевать вареное мясо. Гридин внес жбан с квасом, разлил по серебряным чашам. Следом подали деревянную доску с большими кусками жареного дикого вепря.
Довмонт кивнул:
– Поди, копорьевцы расстарались.
– Лопари на лежке подняли.
– Дмитрий пригладил бороду.
– А о новгородцах ты, Довмонт, истину изрек. Хоть новгородцы и говорят, Псков-де младший брат Новгорода, но тем словам надо ли веру давать?
Словно вспоминая прежний разговор, Довмонт промолвил:
– Помню, давно то было, Невский ослушников сурово казнил, не миловал бояр новгородских, какие сына его Василия подбивали не повиноваться и отца не чтить.
– Да уж то так. Носы им резали и очи выкалывали, - кивнул великий князь и чашу взял.
– Выпьем, Довмонт, за мудрость отца моего, Александра Ярославича.
– И за храбрость его.
Они подняли чаши, выпили, помолчали. В сенях шумели, раздавались голоса. Довмонт спросил:
– Когда, князь, Копорье покинем?
– С твоим приходом вскорости.
– Я, великий князь, в Псков уйду, Новгород стороной миную.
– Не остерегаешься ли ты, Довмонт, Псковской республики, не посягает ли она на твою власть?
Прищурился Довмонт:
– Псковское вече подобно рою пчелиному: покуда не озлишь - смирное, заденешь - враз норовят жало выпустить… Ан мирюсь я.
– Дай бог ряду им не нарушать. Может, еще мне у тебя защиты доведется искать.
– Что говоришь такое? У кого на великого князя рука поднимется?
– В Орде всем не угодишь. Да оно, сам ведаешь, свои удельные князья норовят побольней лягнуть. Эвон, брат Андрей…
– Беда, коль среди детей Невского лада нет, - согласился Довмонт.
– Об общем деле забывать нельзя.
– Дмитрий поднял руки.
– Ужели облыжно сказываю? Я, Довмонт, в последние годы мнительным сделался. От того, может, и к Андрею доверия не имею. Прости меня, Всевышний. А земля наша воистину обильна, ее бы беречь и холить сообща, а не разорять…
Весна в Копорье поздняя, с трудом давала о себе знать. Чуть помягчели морозы - и затрубили олени-самцы, завозились птицы в чащобе.
Накануне отъезда из Копорья великому князю привиделся сон. Явился к нему Александр Невский, и был он во гневе на новгородцев. Попрекал их, почто они хитростью жили, выше всех городов русских возносились, сына старшего, Василия, не мог им простить. На вече голос возвысил. «Вы, - говорил, - мыслите, у меня душа не болит, и я Василия не жалею? »
Потом Александр Ярославич спустился с помоста и очутился в опочивальне, у ложа Дмитрия. Строго глянул на сына, спросил: «Ответь мне, Дмитрий, я ли враг Василию? Аль не я его в юные лета пестовал, на коне учил ездить, мечом врага сокрушать, из лука стрелять? Так почто с новгородскими боярами против меня выступить задумал? А я уразумел: хмель его помутил, лишил разума…»
Невский заметил с горечью: «Ужели вы, мои оставшиеся сыновья, ты, Дмитрий, Андрей и Даниил, гордыней вознесетесь? Не будет вам моего прощения…»
Сказал так Невский, уселся в седло и удалился, а с ним и дружина его…
Пробудился Дмитрий весь в поту. Никогда не видел он отца, укорявшего сыновей. А может, уходя в мир иной, Невский думал о них, беспокойство одолевало, и не распри ли предчувствовало его сердце?
Великий князь привстал на лавке, поглядел на оконце. Засерело небо, и ветер стих, не раскачивает березу у оконца. Ее силуэт проступает через слюду. До рассвета еще далеко, спят гридни, спит Копорье. Бодрствуют только караульные, скрип их шагов слышится в опочивальне.