Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 1. 1867-1917
Шрифт:
Защита прошла благополучно, и после нея я был приглашен к праздничной трапезе к Тищенко, куда пришел Д. Коновалов; дружеская беседа затянулась до позднего вечера и была особенно интересна, благодаря остоумным рассказам и воспоминаниям Коновалова, тогда еще числившагося профессором Университета.
Не получая никакого ответа от Фаворского относительно возможности получения звания почетного доктора химии, я решил спросить его совета, не переговорить ли мне с Д. П. Коноваловым, чтобы узнать, как он смотрит на это дело. Я вспоминаю этот разговор с Фаворским, который отнесся к моему плану скептически, так как он не видел, чем Коновалов мог помочь в продвижении моего дела. Мне помнится, что в этом же разговоре Фаворский указал, что по каким то причинам не совсем удобно обращаться к проф. Зайцеву и что, может быть, будет лучше позондировать почву в другом университете. Этот разговор окончательно убедил меня, что для выяснения вопроса будет очень полезно переговорить с Коноваловым, и потому я дал понять Фаворскому, что при первом же удобном случае переговорю с Коноваловым.
Вскоре этот разговор состоялся; Коновалов, выслушав мой рассказ, сразу заявил, что я имею все шансы получить право на защиту докторской диссертации на основании университетского Устава 1884 года. «Вы еще молодой человек, — говорил
Конечно, я незамедлительно познакомился с указанным Уставом, был очень обрадован, что могу законным путем искать получения доктора химии. Оставаясь только ждать удобного случая, когда я буду в состоянии подать соответствующее заявление в факультет. Случай этот скоро представился: факультет обратился ко мне с просьбой и на будущее время читать лекции по общей химии. Тогда я подал заявление, испрашивая мнение факультета, подходят ли мои работы по химии к тем требованиям, которые изложены в соответствующем параграфе Устава, чтобы я мог представить диссертацию для получения доктора химии. В случае положительного ответа, — писал я, — я мог бы представить диссертацию в самом непродолжительном времени. Я лично отнес это заявление декану факультета, проф. Шимкевичу, сообщил ему, что я готов с удовольствием продолжать чтение лекций и спросил его откровенного мнения относительно моего заявления. Он мне ответил, что моя репутация в факультете стоит довольно высоко, и что, по его мнению, если мое прошение согласуется с законом, то задержки в соответствующем разрешении быть не может.Через сравнительно короткое время я получил уведомление, что факультет согласился на представление мною диссертации и послал свое постановление на утверждение министра народного просвещения, которым тогда был Кауфман. Летом постановление факультета было утверждено, и я стал осенью писать и печатать диссертацию, которую и представил в начале января 1908 года.
Мои научные успехи вызывали чувство зависти в моих коллегах по химической лаборатории в Академии, мне не раз проиходилось выслушивать их колкости. Я старался не обращать на это особого внимания, но иногда нельзя было оставаться совершенно индифферентным к поведению моих сослуживцев. Такой инцидент имел место на переходном экзамене по неорганической и физической химии из младшего класса в старший. Экзаменатором был А. Сапожников, а я ассистентом. Один слушатель Академии буквально ничего не знал и не мог ответить ни на один вопрос. Мы были принуждены по обоюдному соглашению поставить ему неудовлетворительный балл. Когда на другой день меня встретил Сапожников, то он мне сказал, что, отнеся экзаменационный список в канцелярию
Академии, он переправил неудовлетворительный балл на удовлетворительный по просьбе управляющего делами Академии полк. Нелидова. Я страшно возмутился и заявил Сапожникову, что так как он не спросил моего согласия и не посоветовался со мной по этому очень деликатному вопросу, то я категорически протестую против изменения балла и в особенности потому, что это было совершено по настоянию административного лица. Сапожников, видя, что я не оставлю этого дела без протеста, грубо заявил мне, что я желаю играть роль деспота, великого ученого и т. д., но, во избежании скандала, он сейчас восстановит прежний неудовлетворительный балл. Я предал забвению этот инцидент, но был очень удивлен, когда перед заседанием конференции, которая должна была обсуждать успехи слушателей Академии, я узнал, что офицер, провалившийся на экзамене, все-таки имеет удовлетворительную отметку. Без всякой задней мысли я спросил моего друга, проф. Королькова, как могло случиться, что провалившийся на экзамене офицер может перейти в следующий класс? Я не помню сейчас, что он мне ответил, но я решил на заседании конференции поднять этот вопрос во всех деталях.
Когда на конференции стали обсуждать успехи слушателей младшего класса, я задал вопрос, почему провалившийся на экзамене офицер имеет удовлетворительную отметку? Тогда правитель дел Нелидов, который являлся в то же время и секретарем конференции и занимался подсчетом баллов слушателей, сообщил, что, хотя офицер и получил на экзамене 5, но в виду того, что на одной репетиции в году он имел балл б, то при сложении выходит средний 5%, и так как половина балла прибавляется в пользу слушателя, то он выставил ему 6. Надо заметить, что балл 6 по главному предмету (химия считалась главным предметом) тоже являлся неудовлетворительным. Тогда проф. Корольков задал Нелидову вопрос, почему этот слушатель имел только одну репетицию, когда по химии их полагалось две? На это Нелидов ответил, что проф. Сапожников отсутствовал во время сезона репетиций, и вторая репетиция не была произведена для всего класса. Тогда возмутился начальник Академии и сделал внушительное замечание правителю дел, а отчасти и проф. Сапожникову. Но так как он гораздо лучше относился к Сапожникову, чем ко мне (Сапожников был фельдфебелем в Артиллерийском Училище, а Чернявский был его курсовым строевым офицером), то он поставил на баллотировку вопрос: можно ли перевести в старший класс этого слушателя с подобной отметкой по химии. Перед баллотировкой я заявил, что такая постановка вопроса неправильна и что я предлагаю сделать этому слушателю снисхождение и дать ему переэкзаменовку по химии. Начальник не согласился на мое предложение и после баллотировки оказалось, что конференция очень небольшим числом голосов (кажется, 2) решило перевести его в старший класс. Тогда я заявил, что подаю отдельное мнение. Нелидов ехидно заявил мне, что по закону я должен подать мотивированное мнение в течении 3-х дней. Я ему ответил, что завтра днем он будет его иметь: я в точности выполнил свое намерение. Очень не хотелось начальнику идти с подобным журналом Конференции к начальнику Главного Артиллерийского Управления, который должен был утвердить постановление конференции в согласии с вел. кн. Сергеем Михайловичем, инспектором артиллерии. Высшее начальство, прочитав мое оппозиционное мнение, стало на мою точку зрения и приказало подвергнуть слушателя переэкзаменовке. Этот инцидент породил в сердцах Забудского и Сапожникова большую неприязнь ко мне, и после неприятного и обидного объяснения я перестал разговаривать с проф. Сапожниковым и только отвечал на официальные вопросы по службе.
В конце 1907 года должен был состояться всероссийский химический съезд, и я подготовил для доклада несколько работ по каталитической гидрогенизации многоядерных ароматических соединений, аминов и хинолина. Особенный интерес представляла моя работа о гидрировании под давлением солей ароматических кислот; в ней мною впервые было показано, что гидрогенизация может происходить в твердой фазе под влиянием катализаторов окислов металлов. Доклад этих работ произвел очень хорошее впечатление; в особенности отличительную похвалу я получил от проф. Л. Чугаева, который приехал на съезд из Москвы и в свою очередь сделал доклад о комплексных металло-органических соединениях, выступая продолжателем известных работ цюрихского профессора Вернера.
Я должен здесь указать, что в это время я уже знал, что проф. Л. Чугаев является моим единоутробным братом. Об этом я узнал весной 1907 года, когда я был в Москве на заседании комиссии по рассмотрению моей программы по преподаванию химии для Военных Училищ. Эту комиссию возглавлял инспектор классов Александровского Военного Училища ген. Лобачевский. Предложенная мною программа была рассмотрена и согласована с желаниями преподавателей, и я по предложению главного начальника Военно-Учебных заведений, вел. кн. Константина Константиновича, должен был написать краткий курс химии для Военных Училищ. После заседания этой комиссии, один из ее членов, преподаватель химии, г. Постников, заявил мне, что я непременно должен с ним поехать к проф. Чугаеву, который ждет меня сегодня вечером, при чем прибавил, что отговорок с моей стороны он принять не может, так как ему приказано меня привезти. Мне ничего не оставалось, как принять такое приглашение: Л. Чугаев, будучи в Петербурге, заезжал ко мне в лабораторию и очень мне понравился. Дома он познакомил меня с своей супругой, Александрой Александровной, и с одной пожилой особой, очень симпатичной, которую он называл «тетей» и которой имя было Софья Ивановна Мейнцигер. Во время чая Софья Ивановна стала мне рассказывать, что она знала мою покойную мать и ее семью и по именам назвала всю мою родню. Так как она давно не видала моих родных, то ей было очень приятно узнать от меня подробности их жизни. После чая я отправился с Чугаевым в его кабинет и мы довольно долго беседовали на химические темы, — главным образом, делясь результатом наших научных работ.
Уже ночью я покинул эту милую семью и во время дальней дороги в квартиру моего дяди, К. Д. Глики, где я остановился, в моей голове стали рождаться какие-то отрывки воспоминаний о кратких разговорах, которые вела со мной сестра моей матери, Екатерина Дмитриевна Глики, когда я уже сделался взрослым самостоятельным человеком. Я стал припоминать, что она мне говорила, что жизнь моей матери была несчастна, так как она не могла выйти замуж за человека, которого она очень любила, а должна была по принуждению матери выйти за моего отца. Но любовь взяла свое, и после 3-4 лет замужества она рассталась с отцом и ушла к тому, кого не переставала любить, оставив отцу только меня одного, и взяв с собой моего брата и сестру. Когда тетка мне все это рассказывала, в моей памяти воскресла моя жизнь с отцом (мне было 4-5 лет) и некоторые мелкие события, которые сохранились в моей голове в силу моей особой впечатлительности. Отец, очень любивший мать, часто ее навещал, так как мать жила в квартире ее двоюродного брата, проф. В. Глики. Тетка называла и фамилию человека, которого мать любила; это был Чугаев, преподаватель в пансионе Кноль, где училась мать и где зародилась у них любовь. От Чугаева у матери родился сын Лев, который был усыновлен Чугаевым. Очень любя меня и жалея отца, который не знал, что с собою делать, мать вернулась домой, но эта драма отразилась на ее здоровьи, и она в скором времени умерла от чахотки, как это было ранее мною описано. Когда я поздно ночью приехал к дяде, то, видя, что он не спит, я тотчас же пристал к нему, требуя подтвердить мои догадки, что Лев Чугаев — мой брат. Дядя был очень скрытным человеком, но не мог уклониться от ответа. Он полностью подтвердил мне мои предположения. Но когда я потом встречался с Чугаевым, то я не знал, известно ли ему, что я его брат. объяснение по этому вопросу между нами состоялось только через год, когда он перешел на службу в
Петербург, сделавшись профессором Университета, о чем я скажу позднее.
В конце этого года я познакомился лично с Леоном Николаевичем Шишковым, бывшим преподавателем Артиллерийской Академии, который, как было сообщено мною ранее, помог мне стать личным ассистентом проф. Байера. Шишков приехал к нам в Артиллерийскую Академию», чтобы ознакомиться с моими работами и осмотреть заново оборудованную лабораторию. После осмотра лаборатории Л. Н., во время завтрака в моей квартире, сообщил мне много интересных исторических данных и выразил желание послушать проповедь нашего священника о. Григория Петрова, получившего большую популярность у простого народа за свои беседы на моральные темы и разъяснения Св. Евангелия. Отец Петров устраивал эти свои беседы в химической аудитории Академии, куда на них всякую» субботу собиралось до 1000 человек. В проповедях, произносимых с большим ораторским искусством, чувствовалось отклонение от доктрин, обычно проповедуемых православной церковью. Поэтому отец Петров был на подозрении, и он рассказывал мне, что дважды был вызван министром внутренних дел Плеве, который его предупреждал быть в своих беседах с народом поближе к учению православной церкви. Чтобы удовлетворить желание Л. Н. Шишкова, я пригласил его на другой день к нам обедать, после чего мы могли бы отправиться в Академию, где в актовом зале в этот день отец Петров должен был говорить свою» проповедь для интеллигенции и высшего петербургского общества. На беседе было около 1500 слушателей, но мы имели хорошие места, т. к. я заранее озаботился оставлением мне передних мест, в виду того, что Л. Н. Шишков плохо* слышал. Несмотря на то, что отец Петров был в ударе и говорил очень красноречиво, его беседа не понравилась Шишкову, и он остался неудовлетворенным. С своей стороны, я могу сказать, что беседы о. Петрова были очень хороши и полезны для простого обывателя, потому что он просто и понятно умел разъяснить Евангелие, многие места которого оставались непонятными для широкой массы верующих; но его поучения интеллигенции, которые мне пришлось слушать, не оставляли во мне сколько-нибудь серьезного впечатления.