Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
С наступлением короткого северного лета отдыхающие спешили насладиться вечерним ароматом дачной жизни, пешими и морскими прогулками, прелестью купального сезона — всего того изящного и изысканного, что сопровождало избранное светское общество.
| |
А у Натальи Николаевны в это время были совсем другие заботы. В день, когда ее дочери Маше исполнилось 11 лет, она написала письмо брату Дмитрию, в котором вновь вынуждена была просить его о милости:
«19 мая 1843 года, Петербург.
…Я не смогла ответить на твое письмо так быстро, как мне хотелось бы, по многим причинам, но главная — не было времени. Вскоре все уезжают из города и я, признаюсь тебе, в восторге от этого. Меньше обязательных выездов, а следственно, и меньше расходов. Местры будут жить в Царском Селе, Строгановы — на островах. Друзья разъезжаются. А мы прочно обосновываемся здесь
Зная, что ты находишься в постоянных заботах, я понимаю, что надоедаю тебе с нашими делами, но если сейчас у тебя голова посвободнее, мой добрый брат, ради бога, подумай немножко о нас. Мне нет необходимости говорить тебе, что мы испытываем большой недостаток в деньгах, что, прислав нам обеим то, что нам полагается, ты чрезвычайно облегчишь наше положение, и мы считали бы это настоящим благодеянием. С тем, что нам причитается на 1-е июня, сумма достигает 3000 рублей, это такая большая сумма, что для нас она была бы помощью с неба. Прости, тысячу раз прости, любезный Дмитрий. Пока я могу обходиться без твоей помощи, я всегда молчу, но к несчастью, я сейчас нахожусь в таком положении, что совершенно теряю голову и обращаюсь к тебе, ты моя единственная надежда»{787}.
Н. Н. Пушкина — брату Дмитрию.
«…Право, прости дорогой, добрый брат, что я так надоедаю тебе, самой смерть совестно, ей богу, но так иногда жутко приходится»{788}.
А неувядающий князь Вяземский в тот же день шлет вдове Поэта очередные навязчивые излияния своих чувств:
«…Чтобы не иметь более безрассудного вида, чем на самом деле, прошу вашего разрешения объяснить, почему я не пришел к вам перед отъездом. Много раз я готов был сделать это, но всегда мне не хватало смелости. А знаете ли — какой смелости? — боязнь показаться смешным перед вашими детьми и прислугой. Ваша сестра меня нисколько не смущает. Она разумна и добра, а следовательно, беспристрастна. Она должна понимать каждого, и если она меня осуждает в некоторых случаях, в других, я уверен, она отдает мне должное и понимает меня. А вы, вы меня смущаете еще меньше, потому что, что бы вы ни говорили или ни делали, но в глубине вашего сердца, если оно у вас есть, в глубине вашей совести, если она у вас есть, — вы должны признать, что вы виноваты передо мной. Поймем друг друга: вы виноваты в эгоизме, доходящем до безразличия и до жестокости. Разрешите вас спросить: пожертвовали ли вы когда-нибудь для меня малейшей своей прихотью, малейшим каким-нибудь желанием? Поколебались ли вы когда-нибудь хоть на один момент сделать то, что вы знали, мне будет неприятно или огорчительно? Отвечаю за вас: никогда! Тысячу раз никогда! Не будем говорить о том, что моя взыскательность всегда имела в виду ваши интересы, а не личный каприз с моей стороны, выгодный только для меня, но поймите, что не может быть никакой дружбы, искренней дружбы и привязанности, без взаимности, без взаимных уступок, а вы, вы никогда не хотели мне сделать никакой уступки, следственно, я был подле вас дураком, мебелью, я был для вас просто безразличной привычкой, и я хорошо сделал, что уехал. В один прекрасный день я пробудился, не знаю толком, как и почему, так как в вашем поведении ничто не изменилось, ни в том, что я переносил в течение долгого времени с таким ослеплением и примерным самоотвержением, — но в конце концов час пробил, это была капля, переполнившая чашу. Конечно, я мог и должен был действовать иначе. Я мог бы отдалиться от вас духовно и, не делая шума, продолжать у вас бывать. Я должен был бы так поступить и ради вас, и ради себя, и ради других. Это правда. Я даже могу сказать, что страдаю я один. Потому что, если бы у меня были хоть какие-нибудь сомнения в характере ваших ко мне чувств, или вернее в отсутствии всяких чувств, вашего поведения после нашей ссоры было бы достаточно, чтобы их полностью рассеять. Если мое предположение ехать в Ревель после возвращения от Мещерских мешает вашему намерению, скажите мне, пожалуйста, потому что я охотно от него откажусь и предоставлю вам возможность ехать одной.
Во всяком случае, вернувшись в Петербург, я воспользуюсь предлогом моего отсутствия, чтобы появиться перед вашими детьми в качестве Петра Бутофорича, как и прежде.
26 июня. В.» {789} .
Как известно, к тому времени князь Вяземский преследовал Наталью Николаевну своими назойливыми ухаживаниями уже почти в течение пяти лет из шести, прошедших со дня гибели Пушкина.
Возможно, стихотворение поэта Ю. А. Нелединского-Мелецкого [148] , приводимое Вяземским в одном из своих писем, в котором были слова:
148
Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий (1752–1829) — сенатор и поэт, расцвет творчества которого относится к концу XVIII в., когда имели успех его «песни» о любви: сентиментальные подражания народным песням. П. А. Вяземский был хорошо знаком не только с его творчеством, но и с ним самим, так как на протяжении многих лет его отца и Нелединского-Мелецкого связывала давняя дружба: он был завсегдатаем его дома наряду с поэтом И. И. Дмитриевым, Василием Львовичем Пушкиным, молодым В. А. Жуковским, Н. М. Карамзиным и др. Кроме того, когда умер А. И. Вяземский, его сыну Петру Андреевичу было всего 15 лет, и опекуном, помимо двоюродного брата Вяземского-старшего, был назначен Нелединский-Мелецкий, который был не только другом умершего, но и его душеприказчиком.
стали, цитируя самого князя, последней «каплей, переполнившей чашу», и он, при всей деликатности и удивительной сдержанности Натальи Николаевны, получил наконец ее решительную отповедь:
«…Не понимаю, чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всем, всегда, и на все хитрыя [149] вопросы с вами была откровенна и не моя вина, есть ли в голову вашу часто влезают неправдоподобные мысли, рожденные романтическим вашим воображением, но не имеющие никакой сущности. <…>» {790} .
149
Слова, выделенные курсивом, подчеркнуты в подлиннике, а само письмо написано по-русски.
Расценив письмо Вяземского как ультиматум с его стороны и желание навязать ей свое общество при поездке в Ревель, Наталья Николаевна предпочла отказаться не только от его услуг, но и от самого Вяземского.
Дело в том, что на ту пору она серьезно заболела и поездка к морю была необходима. Поэтому летом 1843 года по совету врачей она с сестрой «Азей» поехала на две недели в Ревель принимать морские ванны.
Возвратившись в светский Петербург, Наталья Николаевна в числе прочих посещала и салон графини Александры Григорьевны Лаваль, где ее хорошо знали еще с того времени, когда она была женою Пушкина.
Сам же Пушкин бывал в этом доме еще раньше, до ссылки, когда в 1819 году читал свою оду «Вольность», а 16 мая 1828-го, уже после возвращения из михайловского заточения, — «Бориса Годунова».
Именно в том, 1828 году возобновилась светская жизнь салона. До этого целая цепь трагических событий преследовала семью Лаваль. Вначале — самоубийство их единственного сына Владимира, которому 20 апреля 1825 г. исполнился всего 21 год, а затем, в декабре того же года, после восстания на Сенатской площади, был арестован и вскоре сослан в Сибирь их зять, князь С. П. Трубецкой, 25-летняя жена которого, княгиня Екатерина Ивановна, урожденная Лаваль, последовала за ним в ссылку, где впоследствии и умерла. Все это явилось тяжелым ударом для семьи Лаваль. Салон был закрыт. И лишь в 1828 г. двери роскошного особняка на Английской набережной вновь распахнулись.
После январской трагедии 1837 г., шесть лет спустя, возвратившись в большой свет, Наталья Николаевна опять стала бывать в доме Лаваль, где ее понимали и сочувствовали ее горю.
Летом светская жизнь дома замирала, и его гости по средам и субботам собирались на даче Лавалей на Аптекарском острове, на берегу Малой Невки. Украшением этого салона, как и прежде, была Наталья Николаевна Пушкина. Часть лета 1843 г. она с детьми провела на даче Лавалей.
Молодой итальянец граф А. Палловичини, посещавший этот салон, отмечал:
«8 июля 1843 г.
…Общество было очаровательно. Г-жа Пушкина, вдова поэта, убитого на дуэли, — прекрасна; омраченное тяжелым несчастьем ее лицо неизъяснимо печально»{791}.
Примерно в то же время семейство Геккерн «печалилось» совсем по другому поводу. В ответ на полученный подробный отчет о состоянии дел гончаровского майората пришел наглый, циничный, вызывающий ответ Дантеса, настоятельно требующего свою часть от доходов имения Гончаровых.
Дантес — Д. Н. Гончарову из Сульца.
«Любезный Димитрий,
так как бумага, которую вы послали Катрин через госпожу вашу матушку, касается только денежных вопросов и так как моя дражайшая славная жена в них совершенно ничего не понимает, я счел уместным ответить сам, чтобы изложить вам мои соображения.
Я прочел с самым большим вниманием подробный отчет о состоянии ваших дел и, вспоминая различные разговоры, которые у меня были с Жаном (Иваном Гончаровым. — Авт.) по этому предмету, я вижу, что, хотя он и описал это положение в очень мрачных тонах, он, к несчастью, был весьма далек от печальной действительности.