Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]
Шрифт:
Какое светлое и ясное письмо 56-летнего, по словам жены, Натальи Ивановны, «умалишенного» брошенного мужа… Той самой Натальи Ивановны, у которой, со слов ее младшей дочери, «от сумасшествия мужа и неприятностей семейных характер испортился…» А у «сумасшедшего», судя по всему, — нет.
Ноябрь 1843 года.
Александрина Гончарова — брату Дмитрию из Петербурга.
«Вот еще одно письмо, дорогой Дмитрий, которое я получила через Фризенгофов, посылаю тебе его, чтобы ты передал Маминьке, если сочтешь нужным. Не зная его содержания, я боюсь послать его прямо на имя матери. Ради бога, дорогой брат, сообщи нам, как перенесла она печальную новость о смерти бедной сестры. Она еще у тебя? Как ее здоровье?
Наш
Мне совестно, дорогой Дмитрий, говорить тебе о деньгах в такой момент, когда у тебя голова не тем занята, но затруднительное положение, в котором мы находимся, заставляет забыть про укор совести. Умоляю тебя, дорогой брат, пришли нам к Рождеству, что нам причитается, это время платежа, и если ты не придешь нам на помощь, не знаю, что с нами будет.
Прощай дорогой, любезный Дмитрий, целую тебя от всего сердца, также жену и детей. Если Маминька еще с вами, поцелуй ей от меня нежно ручки»{814}.
Иван Гончаров, по-прежнему живший в своем имении Ильицыно Рязанской губернии, также узнал о смерти Екатерины, и это побудило его написать Дантесу письмо:
«<…> Чего бы я ни дал в этот момент, чтобы обнять вас как брата, выразив признательность за годы счастья, увы, слишком короткие, которые вы сумели дать нашей бедной Екатерине. Она умела хорошо платить вам за вашу любовь! Теперь я могу особенно благодарить Бога за то, что он дал мне счастье увидеть вас вместе и собственными глазами убедиться в согласии, мире и безмятежности, которые царили в вашем доме. Да, словно бальзам проливается на мое сердце, когда я думаю, что Екатерина была счастлива с вами и благодаря вам… Мой добрый Жорж, пишите мне, я с нетерпением жду известий от вас, расскажите мне о себе, о моих дорогих племянниках, откройте мне ваше благородное сердце и поверьте, я сумею понять и оценить излияния вашей больной души, мы будем плакать вместе, и, может быть, это смягчит вашу боль… Будем сердечными друзьями, какими мы были в наши последние встречи…
Прощайте еще раз, любимый Жорж, пишите мне, этим вы ответите на братскую привязанность, которую я к вам испытываю…»{815}.
Иван Николаевич, который еще совсем недавно видел сестру здоровой и веселой, был потрясен ее внезапной кончиной. Подавленный несчастьем и, естественно, тревожась за судьбу своей больной жены Марии, в конце 1843 года он выехал с нею на лечение в Европу, точнее, в Баден-Баден.
В обратном направлении — из Франции в Россию — Дантес отправил Д. Н. Гончарову трагически-восторженное послание, полное эпитетов и восклицаний:
«Сульц, 10 декабря 1843 г.
Любезный Димитрий, я был чрезвычайно тронут столь дружеским письмом, которое вы мне прислали в связи с кончиной моей дорогой Катрин! Вы правильно делаете, что жалеете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и неожиданного удара, эта смерть снова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сестры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать — у нас было какое-то предчувствие, что нам мало времени предстоит прожить вместе; никогда мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком полным, оно не могло продолжаться! Бог не захотел оставить дольше на земле эту примерную мать и супругу. Провидению, неисповедимому в своих повелениях, иногда угодно даровать нам такие избранные существа, чтобы указать, какими должны быть все женщины, а затем оно их берет обратно, чтобы предоставить оплакивать их тем, кто имел счастье их знать.
Благодарю вас также, добрый брат, за письмо которое вы написали барону Геккерну; из него я имел счастье узнать, что вы горячо принимаете к сердцу интересы детей вашей сестры, и я надеюсь, что вы будете иметь возможность сдержать свои обещания, сделанные таким приятным образом. Что касается того, что я выбрал графа Строганова, то я сделал это единственно потому, что он будет вам приятен, желая прежде всего не предпринимать никаких шагов, которые не могли бы получить вашего согласия.
Посылаю вам письмо к госпоже вашей Матушке; так как я не знаю ее адреса, я попросил бы вас в следующий раз, когда вы будете ко мне писать, сообщить его мне, чтобы я мог адресовать ей письма непосредственно. Я рассчитываю часто писать ей; она всегда была так безупречна в письмах ко мне, что я питаю к ней самую искреннюю привязанность; я буду часто писать ей о внуках и сообщать все подробности об успехах в их воспитании.
Передайте от меня привет Жану, когда будете ему писать, мой сердечный поклон его жене и вашей, а вам — выражение моих самых сердечных чувств.
Преданный вам брат Ж.»{816}.
А в это время, теперь уже в далекой Дантесу российской столице, когда-то отвергнувшей его, Святейший Синод, идя навстречу просьбам Мартынова о «смягчении» наказания за убийство Лермонтова, сократил ему срок покаяния с 15 до 5 лет. Три года спустя он и вовсе был освобожден от эпитимии (т. е. церковного наказания: пост, паломничество, длительные молитвы и т. п.).
Таким образом, когда вдова первого Поэта еще носила траур, убийцы Пушкина и Лермонтова уже были прощены и числились полноценными людьми своих отечеств.
Анна Николаевна Вульф — сестре Евпраксии Вревской.
«…Я видела Наталью Николаевну, которая очень изменилась, так что я удивилась, как она похудела, пожелтела и подурнела, а Александра Николаевна, та похорошела»{817}.
Не вдаваясь в оценки достоинств самой Анны Вульф, достаточно привести некоторые заметки тех, кто был рядом, чтобы мотивировки ее суждений прояснились окончательно.
«…Что до Аннет, то она необыкновенно толстеет, уж не говоря про Эфрозину — та кормилица, оно так и должно быть»{818}, — писала Надежда Осиповна Пушкина дочери Ольге из Михайловского 23 августа 1834 г.
О чрезмерной полноте Евпраксии Николаевны писал жене 21 сентября 1835 г. и Пушкин: «Вревская очень добрая и милая бабенка, но толста, как Мефодий, наш псковский архиерей».
Ольга Сергеевна, в свою очередь, 28 февраля 1836 г. писала мужу: «Аннет Вульф <…> толста, толста, — это какое-то благословенье Божье; фигура ее состоит из трех шаровидностей: сначала голова, сливающаяся с шеей, потом идут плечи и грудь, а затем зад вкупе с животом. Но по-прежнему хохотушка, и остроумна, и доброе дитя»{819}.
Становится очевидным, телега тригорской «светской» жизни катилась по накатанной колее. Интересы тамошних обитателей не распространялись дальше привычного и устоявшегося круга знакомств, «дружеских» пересудов и нравоучительных умозаключений за вечерним чаем с «крыжовенным вареньем».
Наступил последний год вдовства Натальи Николаевны. Год больших перемен в ее жизни. Но она об этом еще ничего не знала.