Жизнь после жизни
Шрифт:
Урсула слышала, как за окном щебечет птица, хотя уже был ноябрь. Наверное, война стала проклятьем не только для людей, но и для птиц. Как они выносили бомбежки? Множество птах погибло, думала она, — их бедные сердечки разрывались от грохота, а крошечные легкие — от взрывной волны. Наверное, они падали с неба невесомыми камешками.
— Ты, похоже, задумалась, — сказал Фред Смит. Подложив согнутую руку под голову, он затягивался сигаретой.
— А ты, похоже, чувствуешь себя как дома, — сказала она.
— Это верно, — усмехнулся он, наклонился к ней и, обняв за талию, поцеловал в затылок.
Они оба были черны от
Горячей воды — да и холодной тоже, равно как и электричества, — на Мелбери-роуд не было: все коммуникации отключили на время отсутствия хозяйки. В потемках они забрались под чехол и уснули мертвецким сном на голом матрасе Иззи. Через несколько часов оба одновременно открыли глаза и потянулись друг к другу. Такая страсть (а если честно — похоть) бывает, скорее всего, у тех, кто пережил бедствие — или ожидает бедствия: свободная от всяких условностей, то необузданная, то странно мягкая и бережная. С привкусом грусти. Она разбередила ей душу, развела в разные стороны ум и тело, как соната Баха, исполненная на том импровизированном концерте. Урсула безуспешно пыталась вспомнить еще одну строчку из Марвелла — из «Разговора между душой и телом»? — что-то про оковы костей, про наручники,{168} как-то так. Наверное, на голом (во всех смыслах) матрасе, где было так много нежной кожи и плоти, этот стих прозвучал бы излишне резко.
— Я вспомнила Донна, — сказала она. — Знаешь, вот это: «О солнце, глупый, старый хлопотун».
Нет, заключила она, Фред явно не знал.
— Ну? — равнодушно сказал он. На самом деле, более чем равнодушно.
Застав ее врасплох, нахлынули непрошеные воспоминания о серых призраках в подвале, о детском тельце, которое она придавила коленом. Потом она вмиг очутилась где-то еще, не в подвале на Аргайл-роуд, не в спальне Иззи, а в каком-то чистилище. И падала, падала…
— Сигаретку? — предложил Фред Смит.
Он прикурил новую сигарету от своей и протянул Урсуле. Она взяла и сказала:
— Я, вообще-то, не курю.
— А я, вообще-то, не снимаю чужих женщин, чтобы трахаться с ними в шикарных хоромах.
— О, все по Лоуренсу.{169} Между прочим, я тебе не чужая, мы, можно сказать, знакомы с детства.
— Но не в таком смысле.
— Смею надеяться, что не в таком. — Она уже начала слегка раздражаться. — Могу предложить тебе на завтрак изысканные вина. Ничего другого, к сожалению, нет.
Он посмотрел на часы:
— Завтрак мы проспали. Сейчас пятнадцать ноль-ноль.
Собака открыла носом дверь, протопала по голым половицам, запрыгнула на кровать и пристально поглядела на Урсулу.
— Бедненькая, — сказала Урсула. — Изголодалась.
— Фред Смит? И каков он? Рассказывай!
— Он меня разочаровал.
— То есть? В постели?
— Господи, не о том речь. Я никогда… чтобы вот так, понимаешь. Наверное, я ожидала чего-то более романтичного. Нет, это неправильное слово, пошлое. Может, «задушевного».
— Сверхъестественного? — подсказала Милли.
— Да, пожалуй. Я искала сверхъестественного.
— По-моему, сверхъестественное само тебя ищет и находит. Бедняга
— Я создала себе его образ, — сказала Урсула, — но образ — это одно, а он сам — совсем другое. Возможно, я хотела влюбиться.
— А вместо этого получила отличный секс. Ах, какое несчастье!
— Ты права, сверхъестественного ожидать нечестно. Боже, как я перед ним заносилась, кошмар. Цитировала Донна. Как по-твоему, это во мне говорит снобизм?
— Еще какой. Из всех щелей прет, — весело подтвердила Милли. — Сигареты, секс, бомбы и еще бог весть что. Приготовить тебе ванну?
— Ой, пожалуйста, буду счастлива.
— Да, кстати, — сказала Милли, — можешь взять с собой в ванну эту грязную псину. От нее воняет так, что не продохнуть. А так — супер-дупер. — Она попыталась (безуспешно) изобразить американский акцент.
Урсула вздохнула и потянулась:
— Ты знаешь, я серьезно, совершенно серьезно устала ходить под бомбами.
— Войне пока что конца не видно, — сказала Милли.
Май 1941 года.
Милли оказалась права. Война никак не кончалась. Наступила невыносимо холодная зима, а в конце года был этот страшный авианалет на Сити. Ральф помогал тушить огонь в соборе Святого Павла. Какие великолепные церкви построил Кристофер Рен, думала Урсула. Они были возведены после Великого пожара, а теперь лежат в руинах.
Когда выдавались просветы, они делали то же самое, что и остальные люди их круга. Смотрели фильмы, ходили куда-нибудь потанцевать, посещали «Обеденные концерты» в Национальной галерее. Ели, пили, любили. А не «трахались». Ральф не опускался до такого низкого слога. «Прямо по Лоуренсу», — сухо сказала она Фреду Смиту (тот, похоже, ни сном ни духом не ведал, к чему это относилось), потому что ее страшно резануло это вульгарное словцо. На объектах, конечно же, оно звучало в самых разных формах и даже входило в повседневный лексикон спасателей, но никоим образом не касалось ее самой. Она попробовала произнести его перед зеркалом в ванной, но почувствовала в этом что-то позорное.
— Где же ты его откопала? — спросил он. Урсула впервые видела, чтобы Крайтон настолько оторопел. Он взвесил на ладони золотой портсигар. — Я думал, что лишился его навсегда.
— Ты действительно хочешь узнать?
— Конечно хочу, — ответил Крайтон. — К чему такая таинственность?
— Тебе что-нибудь говорит имя Рене Миллер?
Он нахмурился, подумал и покачал головой:
— Нет, ровным счетом ничего. А откуда я могу ее знать?
— Вероятно, ты заплатил ей за секс. Или угостил хорошим ужином. Или просто мило провел с ней время.
— Ах вот какая Рене Миллер! — засмеялся он, а после краткой паузы сказал: — Нет, это имя в самом деле ничего мне не говорит. А чтобы платить женщине за секс… я, по-моему, никогда в жизни такого не делал.
— Ты же моряк, — поддела она.
— Ну, если когда-то и было, то очень, очень давно. Ладно, спасибо, — сказал он. — Ты ведь знаешь, этот портсигар для меня много значит. Мой отец…
— Подарил его тебе после Ютландии. Знаю.
— Я нагоняю на тебя скуку?
— Нет. Может, пойдем куда-нибудь? В укромное местечко? Потрахаемся?