Жизнь прекрасна, братец мой

Хикмет Назым

Начальник подразделения спросил Измаила:

— Знаешь его?

— Не знаю.

— Разве не он дал тебе пишущую машинку и вощеную бумагу?

— Мне никто ничего не давал.

Начальник подразделения подошел к Зие и указал на Измаила:

— Знаешь его?

— Я его не знаю.

Голос Зии — такой, как всегда, мягкий, низкий.

— Разве ты ему не давал вощеную…

Зия перебил начальника:

— Я ничего никому не давал.

Ругаться начальник подразделения не стал. Лишь покачал головой. Они вышли.

Измаил вернулся на свою кровать. Он испытывает к товарищу безмерную жалость —

даже хочется плакать. Такого он не чувствовал никогда. Распяли Зию. Как султан Мурад распял и возил на верблюде Берклюдже Мустафу. [56] (Об этом он слышал от Зии.) Внезапно он задумался о другом: почему они не сделали со мной того же, что с Керимом и Зией? Ведь начальник говорил, что они знают, что я взял бумагу с машинкой у Зии и отдал Кериму. От кого они об этом узнали? Но у Керима машинку и бумагу не нашли. Поэтому парню достались такие пытки. (Измаил еще не знает, что Керим сошел с ума.) А Зию распяли потому, что так как он — из числа ответственных лиц, то должен знать, кому Керим отдал машинку с бумагой. Вощеная бумага, пишущая машинка. Несколько пачек вощеной бумаги и старенькая пишущая машинка… Буква «Д» плохо печатается…

56

Берклюдже Мустафа (XV в.) — предводитель туркменских бекташи на территории Малой Азии; духовный лидер, создавший систему социальных отношений, отдаленно напоминающую коммунистическую, и собравший вокруг себя крестьян. Своими идеями и проповедями спровоцировал крупное крестьянское восстание, за что был жестоко наказан султаном Мурадом II (1404–1451).

КРЕСТ-НАКРЕСТ

Ахмед смотрит на стакан с водой, который держит в руке. Пьет глоток за глотком. Поставил стакан, еще раз открыл кран над умывальником. Закрыл. Позавчера, умываясь, он внезапно испугался звука проливающейся воды. Вчера он даже не пил.

Но сегодня утром спокойно умылся. И вот воды глотнул!. И может на нее спокойно смотреть. Он еще раз поставил градусник: 36,8. Ни головной боли, ни ломоты. Он пересчитал белые черточки на двери: тридцать две. Взял мел. Перечеркнул. Уставился на них. И еще раз перечеркнул крест-накрест — так, чтобы меловые линии дошли до углов двери. Улыбнулся. Слушая гул водокачки, принялся ждать Измаила.

НА ТРАМВАЙНОЙ ОСТАНОВКЕ ЭМИНЁНЮ В СТАМБУЛЕ

На Стамбул льются весенние дожди. Теперь они уже довольно теплые. Нериман стоит на трамвайной остановке Эминёню. Под зонтиком. Живот такой, что чуть ли не до носа достает. Проезжают трамваи. И те, которые ждет Нериман, — до Аксарая — тоже проезжают. Но Нериман о чем-то задумалась. Она улыбается. Проезжают аксарайские трамваи. «Завтра я увижу Измаила. Мне сказали, что завтра ты его увидишь. Завтра я и Эмине приведу».

Льются весенние дожди на купол Новой мечети, на конусы минаретов, на Золотой Рог, на баржи, на Мост.

В такой же дождливый день Керим с Ахмедом продавали здесь свою газету, но тогда дождь только накрапывал, и Ахмед сначала застеснялся и не мог продавать.

Сердце Нериман сжалось. Сестре Керима сказали, что Керима отправили в сумасшедший дом.

Бедная женщина так и рухнула там, перед

дверью с двумя полумесяцами. В руке у нее опять были четыре красные розы.

Льются весенние дожди на Рыбный рынок, на площадь Эминёню, на часы на площади, на трамвайную остановку, на крыши, на зонтик Нериман.

Проезжают аксарайские трамваи. Нериман чувствует невыносимую боль. Закусывает губы, чтобы не закричать. В живот, в пах ей словно вонзаются ножи. Завтра я увижу Измаила. Схватки следуют одна за другой. Она останавливает такси. Ей повезло: в такой дождь найти такси не просто.

Спустя три часа Нериман в спальне аксарайского дома с помощью соседки-акушерки родила Измаилу дочь. Соседи позвонили от бакалейщика в Кадыкёй и вызвали Осман-бея. Осман-бей ходит взад-вперед перед дверью спальни, держа за руку Эмине. Нериман в кровь искусала губы, чтобы никто, даже брат, не слышал ее криков. Изорвала простыню. Родила Измаилу дочь.

На Стамбул льются весенние дожди. Льют дожди и на деревянный, некрашеный, с эркером и решетками, дом семьи Эмине.

В ПОЕЗДЕ

Как только Измаил вошел, Ахмед показал ему на дверь:

— Смотри.

Измаил посмотрел. Все понял. Они обнялись.

— Я не стал ждать сорокового дня, Измаил.

— Хорошо сделал. Вообще-то… — Он не договорил. — Дай-ка, братец, я схожу, нужно бутылочку ракы.

— Я завтра поеду в Балыкесир, к Зие, Измаил.

— Как знаешь, но…

— В Стамбул еще ехать нельзя. Поговорю-ка я с Зией. Надо подумать, как мы можем пользоваться этой ямой. Из наших ответственных лиц на свободе только он.

Ахмед сбрил усы. Под губы засунул вату. Форма рта изменилась. Кожу над левым глазом они хорошенько прижгли йодом. Стало похоже на рану.

— Изменилось у меня лицо?

— В некоторой степени.

— Дай-ка мне свой паспорт.

Измаил на фотографии в паспорте похож на кого угодно, но только не на самого себя. У Измаила есть берет — подобные головные уборы носят американские матросы. Ахмед примерил и его и выпустил волосы из-под берета на лоб.

— Теперь совсем изменился, братец.

На следующее утро они проснулись рано. Обнялись. Измаил не пошел на работу.

— Дверь нельзя оставлять открытой! — воскликнул Ахмед. — Кому ты теперь дашь ключ?

Когда он на вокзале садился в вагон третьего класса, то заметил какого-то типа. Стоит на перроне. Выглядит так, будто наблюдает за теми, кто садится в поезд. Этот тип, кажется, мне знаком. Или я его с кем-то путаю? Опять эти мои подозрения. Черт побери!

Поезд тронулся. Ахмед сидит у окна, прислонился головой к стеклу.

* * *

Аннушка прислонилась головой к стеклу; мы возвращаемся в Москву. Ее рука — в моей руке. Мимо проносятся леса. Мы молчим. Она очень крепко держит меня за руку, словно я могу бросить ее в вагоне и убежать. Я бормочу:

Слушай тот ней, как он поет — о скорби разлуки речь он ведет.

— Ты опять читаешь этого своего мистика?

— Как ты поняла?

— По ритму. Повтори-ка еще раз, сначала по-турецки, потом по-русски. Но только на ухо.