Жизнь прекрасна, братец мой
Шрифт:
Всякий раз, проходя по коридору, Измаил видит — на стульях сидят новые арестованные. И только дантист Агоп все на той же табуретке. Вид у него ненормальный, будто накурился гашиша. Однажды, когда Измаил проходил мимо, Агоп упал. Беднягу сразу же подняли полицейские. С издевкой — «Боже мой, Агоп-эфенди, садитесь вы поудобнее» — усадили вновь. Измаил понял: Агопа пытают, не давая заснуть. Некоторым не дают спать по несколько дней, заставляя их стоять на ногах. Рядом постоянно дежурят полицейские. Стоит тебе забыться — растолкают, разбудят. А если рухнешь мешком — поднимут, поставят
На четвертом этаже, на площадке перед дверью с двумя полумесяцами — матери, жены, сестры арестантов.
Неизвестно, сколько месяцев прошло с тех пор, как Измаил попал за решетку. Нериман заболела. Передачу Измаилу целую неделю носил Осман-бей, постоянно приговаривающий: «Мне-то больше ничего не будет — я работаю. Но на этот раз Измаил, когда выйдет, пусть хоть немного образумится. Я не говорю, чтобы он бросал свои дела, но он скоро станет отцом. Да и Эмине считается его дочерью. Еще раз повторюсь: я не говорю, чтобы он бросал дела, но и постоянно бросаться грудью на власть тоже не стоит».
На площадке перед дверью с двумя полумесяцами Нериман познакомилась со старшей сестрой Керима. Керима арестовали двадцать пять дней назад, через два месяца после ареста Измаила. Сестра у Керима — пожилая, полная, с приветливым лицом… А по лестнице с такой скоростью взбирается, что можно решить, будто четырнадцатилетняя девочка.
Нериман сказала:
— Месяц назад я встретила Керима в автобусе. Вижу, он стоит впереди. Я так обрадовалась! Пока пробиралась через толпу к нему, автобус остановился. Я не успела позвать его. Он спрыгнул. Я тоже. Идет быстро, не оборачиваясь. Я — следом. Он свернул в переулок и побежал. Тогда я подумала, что он просто не хочет меня видеть.
В руках у сестры Керима судок и четыре красные розы. Привезла из Сарыйера. Одну розу дала Нериман.
— Эти розы мой Керимчик вырастил в галерее, которую сделал собственными ручками. — И добавила: — После того, доченька, как мы выходим отсюда, за нами следят. Куда мы идем, с кем разговариваем. Поэтому-то Керим и убежал от тебя. Есть такой рябой тип, никогда не отстает от меня. Третьего дня выхожу я отсюда утром, оставив передачу. Рябой — за мной. Пошла я в хамам на Фындыклы. Мылась там до вечернего азана. Выхожу. Что ты думаешь — стоит перед баней! Снег-то сыпет. А он стоит дрожит. Отдают ли хоть они наши передачи ребятам? Или сами сжирают?
Вдруг раздался крик:
— Вы обязаны передавать моему мужу еду горячей! У моего мужа туберкулез.
Дверь с двумя полумесяцами, не открывавшаяся два часа, наконец-то открылась, полицейские берут у женщин еду. Взяли и красные розы, которые принесла сестра Керима.
— Прошу вас не кричать.
— Почему это не кричать? Кто дал вам право часами держать нас здесь?
Кричит
Сестра Керима сказала:
— Удивляет меня эта Неджля, умная, красивая, кровь с молоком. Как она смогла полюбить коммуниста и выйти за него замуж? Из-за него даже семью свою покинула. Отец от нее, правда, не отказался. Полицейские побаиваются ее из-за отца. Как говорят, любовь зла — полюбишь и козла! Почему она бросила богатый отцовский дом и вышла замуж за невзрачного парня? Если уж выходить за коммуниста, то только за такого, как мой Керим… — Она улыбнулась, блеснув ровными зубами. — Свой птенец и ворону кажется жар-птицей.
Женщины отдали передачи. Но не расходились. Ждали, когда им вернут пустые судки.
Дверь с двумя полумесяцами вновь открылась, вышли четверо арестантов с двумя полицейскими в штатском. В руках арестантов угольные корзины. Эти будут таскать уголь для печей политического отдела. Ни один из арестантов не был родственником стоявшим перед дверью женщинам. Но все равно они обрадовались и заулыбались. Неджля развернула газету, которую держала в руках, и сделала вид, что читает. Один из арестантов, знавший французский, прочитал заголовок в газете (оказалась «Юманите»): «В Турции коммунистов подвергают пыткам. Демократы всего мира…»
Больше он прочитать не успел, шедший сзади полицейский толкнул его в спину:
— Шагай!
Неджля закричала:
— Даже у нас на глазах пытаете…
Полицейский искоса взглянул на Неджлю, покачал головой. Арестанты ушли вниз.
Сестра Керима сказала Нериман:
— Керима, помоги ему Аллах, не пытают. Так умоляла их: покажите мне его хоть разок; не показывают.
— Я Измаила не видела с тех пор, как он попал сюда.
Керим был в «саркофаге». Три стены «саркофага» бетонные, пол тоже бетонный, дверь деревянная. Поместиться может только один человек. И то — только на ногах. Плечи и спина прижаты к стенам, колени упираются в дверь.
Керим уже двадцать дней в «саркофаге». В первую ночь после ареста его избили, затем бросили в камеру, потом — в «саркофаг». Прямо над головой горит безумно яркая электрическая лампа — один Аллах ведает, сколько в ней свечей. То загорится, то погаснет. То тьма кромешная — хоть глаз коли, то невыносимый свет.
Керим уже двадцать дней в «саркофаге» Пять дней его не кормили. А сейчас дают понемногу. По нужде только раз выводят. И еду дают только разик, а потом — опять на ногах, то свет, то тьма.
Керим уже двадцать дней в «саркофаге». Теперь его держат под руки, когда выводят в уборную.
Керим уже двадцать дней в «саркофаге». Больше он ни о чем не думает. Он утратил то, что называется способностью думать. Не чувствует он и усталости. Чувствует он нечто иное. То тьму, то свет. Поначалу он крепко зажмуривал глаза, чтобы спастись от этого — то света, то тьмы.
Вечером двадцать шестого дня Керима привели в кабинет начальника подразделения. Измаил тоже был там. На столе начальника стояли в стакане три почти увядшие красные розы.