Жизнь Пушкина
Шрифт:
Теперь он уже не смотрит на Наполеона глазами русских дворян-патриотов 1812–1814 годов; теперь он справедливее и проницательнее оценивает личность великого полководца. Он видит перспективу истории лучше, чем тогда, когда он писал «Наполеон на Эльбе».
Чудесный жребий совершился;
Угас великий человек…[573]
Пушкин понимает, что «могучий баловень побед» не случайно руководил демократической армией и так блистательно распространял идеи тогдашней либеральной буржуазии. Правда, эта победа демократической мысли о правовом равенстве над феодальной реакцией была куплена ценою утраты политической свободы, провозглашенной декларацией 1789 года, но
Тебя пленяло самовластье
Разочарованной красой.
И обновленного народа
Ты буйность юную смирил,
Новорожденная свобода,
Вдруг онемев, лишилась сил;
Среди рабов до упоенья
Ты жажду власти утолил,
Помчал к боям их ополченья,
Их цепи лаврами обвил.
Но в трех строфах оды (11, 12 и 13) поэт вспоминает о судьбе России, о том, что Наполеон «поздно русских разгадал»; поэту опять является призрак бонапартовской тирании, побежденной «пылающей Москвы». Теперь, в 1821 году, можно, однако, справедливо взвесить падение и подвиги Наполеона:
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Противоречия душевной жизни Пушкина кажутся иногда удивительными и парадоксальными. Достаточно припомнить, например, что «Гавриилиада» написана в том же 1821 году, когда писались «Братья разбойники» и когда поэт задумал и начал писать «Бахчисарайский фонтан». Противоречие здесь не только в том, что «Гавриилиада» есть апофеоз эротики и последняя дань вольтерианству, а две последующие поэмы написаны под знаком Байрона и решительно не имеют никакой связи с французской рассудочной литературой XVIII века, но и в том, что нравственный смысл «Гавриилиады» коренным образом расходится со смыслом «Братьев разбойников» и «Бахчисарайского фонтана». И в этом плане преодолевается Пушкиным не только Вольтер, но и сам Байрон.
Неужели в течение нескольких месяцев гак радикально могла измениться психология поэта! Еще не высохли чернила, которыми написано послание к В. Л. Давыдову[574], где Пушкин щеголяет своим цинизмом; еще на полях кишиневских тетрадей мелькают во всех видах и позах бесстыдные черти; еще в письмах к друзьям Пушкин острит и каламбурит во вкусе Вержье и Грекура, и в это же время он обдумывает трогательную повесть о братьях разбойниках, не утративших даже во мраке преступления чувства нравственной ответственности. Жертвы социальной несправедливости, бунтующие против враждебного им порядка, они, несмотря на свое кровавое дело, хранят в сердце верность братской любви. А в «Бахчисарайском фонтане» автор «Гавриилиады» воспевает целомудрие христианки Марии и с явным сочувствием живописует
Лампады свет уединенный,
Кивот[575], печально озаренный.
Пречистой девы кроткий лик
И крест, любви символ священный…
«Бахчисарайский фонтан» не принадлежит, конечно, к важнейшим произведениям Пушкина, но он занимает одно из первых мест по упоительной гармонии стиха. Поэт закончил «Бахчисарайский фонтан» осенью 1823 года. Сам поэт признается в письме к Бестужеву, что, сочиняя свою поэму, он «суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины». Какая женщина рассказала Пушкину историю Заремы и Марии, мы не знаем, но какой-то женский голос в ней чудится. Все побочные мотивы поэмы от байронического Гирея до патриотических и националистических тенденций некоторых строк кажутся неважными и забываются, но вот эта женственная интонация повествования звучит очаровательно и в наши дни. Пушкин вспоминал о какой-то своей влюбленности, когда писал поэму:
Дыханье роз, фонтанов шум
Влекли к невольному забвенью,
Невольно предавался ум
Неизъяснимому волненью,
И по дворцу летучей тенью
Мелькала дева предо мной!..
Мария Раевская думала, что она владела в это время сердцем поэта. Правда это или нет, мы не знаем, но это и не так важно: важно то, что Пушкин, несмотря на условность формы, некоторую искусственность романтической позы и влияние Байрона, сумел все-таки передать читателю своеобразие восточной страсти, которой проникнуты в поэме не только речь Заремы, но даже пейзаж Бахчисарая.
Весною 1824 года поэма вышла в свет с предисловием князя П. А. Вяземского, который пытался дать обоснование романтизму и объяснить его сущность. Поэма вызвала восторги читателей, обольщенных неслыханною музыкою стиха. На этот раз и критики не решились порицать поэму. Пушкин в это время был уже в Одессе, и у него были уже закончены две первые главы «Евгения Онегина» и начата поэма «Цыганы», самая значительная из южных поэм.
Глава седьмая. ОДЕССА
I
Когда друзья Пушкина узнали, что небезызвестный граф М. С. Воронцов[576] назначен новороссийским и бессарабским генерал-губернатором, у них явилась мысль хлопотать о переводе Пушкина в Одессу. По этому поводу шла переписка между П. А. Вяземским и А. И. Тургеневым. Приятели энергично принялись за это дело. А. И. Тургенев спросил министра Нессельроде, у кого Пушкин должен теперь служить — у Воронцова или у Инзова. 15 июня 1823 года А. И. Тургенев писал П. А. Вяземскому: «Граф Нессельроде утвердил первого, а я присоветовал ему сказать о сем Воронцову. Сказано — сделано. Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — все есть; за талантом дело не станет, лишь бы не захлебнулся. Впрочем, я одного боюсь: тебя послали в Варшаву, откуда тебя выслали; Батюшкова — в Италию с ума сошел; что-то будет с Пушкиным?»
А. И. Тургенев как будто предчувствовал, что в Одессе с поэтом случится что-нибудь неладное. Предчувствия его оправдались: летом 1823 года Пушкин поселился в Одессе, а катастрофа разразилась летом 1824 года.
За этот год в жизни поэта случилось немало событий. Пушкин, покидая Кишинев, надеялся, что в Одессе он будет ближе к Европе. Его прельщало море, которое он всегда любил. Но, кажется, только одно море не разочаровало его, а сама одесская жизнь вызывала в нем впоследствии чувство горечи.
Здесь впервые Пушкин был оскорблен представителем правящей знати, титулованным богачом; здесь впервые он почувствовал те социальные и бытовые противоречия, которые поставили его в трудное и ложное положение; здесь облеченный властью граф Воронцов видел в нем «коллежского секретаря», а он «думал о себе что-то другое», — как поэт иронически писал А. И. Тургеневу накануне своей ссылки в Михайловское. В сущности, уже тогда, в 1824 году, начался тот конфликт Пушкина с правящей знатью, который привел его к роковому поединку и смерти. Граф Воронцов был первым по выражению Пушкина «придворным хамом» из числа многих его врагов.