Жизнь-река
Шрифт:
Отец и мать вечером ушли в гости. Перед тем, как уйти, мать настряпала несколько противней сладких пряников. Сложила их на столе в большую кастрюлю, накрыла полотенцем.
— Ешь, Гена пряники! Не скучай, мы скоро придём…
Едва они ушли, я с пряником в руке высунулся в форточку, стал глазеть в темноту заснеженной улицы. Откуда–то набежала ребятня, принялась выпрашивать:
— Брось пряничек!
— И мне!
— И я хочу!
К приходу родителей кастрюля была пуста.
Рассерженный отец выдрал меня ремнём. Я не понимал, за что он меня бьёт. Кричал истошно, напуганный видом ремня и сердитым отцом. С той поры всегда боялся его, не дружил с ним.
Малыши, если их бить, сознаются во всех проступках, которых…не совершали.
Той кемеровской весной мать долго колошматила меня за утерянные семена огурцов. В трудное послевоенное время не легко было ей купить огуречные семена. Тем горше было обнаружить их пропажу с кухонного стола. Мать не могла взять в толк, куда подевались семена, которые в ожидании посева мокли в тряпице на блюдце? В отчаянии обыскала всю кухню, заглянула во все уголки — семена как сквозь землю провалились! И тогда её испытующий взор пал на меня.
— Ты, мерзавец! Кто же ещё?! Признавайся, куда дел семена?
— Я не брал, — заканючил я.
— Ах, не брал! Ну, я тебе сейчас покажу!
Она схватила мокрую тряпку и принялась колошматить меня. Я плакал, хватал мать за руки: «Мамочка, милая, хорошая, не бей меня, я не брал семена!» Моё упрямое отпирательство ещё больше взбесило её. Выломала в палисаднике прут и принялась хлестать меня. И тогда я… сознался.
— Я их… посеял, — глотая слёзы, еле выдавил я из себя.
— Посеял?! Где? Иди, показывай!
И я водил мать по огороду, тыча пальцем в сырую, свежевскопанную землю то в одном, то в другом месте. Мать, в надежде отыскать хоть несколько семян, рылась понапрасну в земле. Оттаскала напослед меня за волосы ещё раз, побежала по соседям, выпрашивая огуречные семена. Спустя неделю, прибираясь в кухне, отодвинула стол, и на пол упало блюдечко с сухой тряпицей, зажатое в щели между стеной. Дрожащими руками мать развернула тряпицу, а в ней — щепотка проросших, но теперь уже ненужных семян. Она горько плакала, жалела меня. Всхлипывая, всё спрашивала:
— Ну, зачем? Ну, почему сказал, что посеял их?
Родители! Взрослые дяди и тёти! Не бейте детей! Не наказывайте малышей! Они всё равно не поймут, за что вы хотите побить их. Так дерут, тычут мордой неразумных кошек и собак, а тем бедолагам и невдомёк, за что их порют.
Не бейте ни тех, ни других!
Отчуждение, нелюбовь, страх, неподдельный испуг в глазах беззащитного ребенка или животного — вот и всё, чего вы добьётесь от своих воспитуемых. Неосознанное, неосмысленное признание и раскаяние ребёнка в проступке, жалобный визг собаки, мявканье кошки не могут служить доказательством, утверждением, что впредь наказуемые не сделают что–либо непозволительное. Не оставляйте их без присмотра. Устройте так, чтобы не смогли малыши совершить непотребный поступок. От шалости до трагедии — один шаг! Случись, не дай Бог, беда, неразумные ребятишки здесь ни при чём. Вы, и только вы, уважаемые взрослые, виновны во всём! Вот и стегайте себя ремнём по голой заднице!
Но вернёмся на шахту «Пионер», с начальником которой отец что–то не поладил. Кажется, из–за квартиры, которую тот обещал предоставить, но не выполнил своего обещания. Здорово они поскандалили! Обозлённый отец, сгоряча, сгрёб в охапку вместе со стулом своего начальника и выбросил из кабинета в окно со второго этажа. Разумеется, пришлось искать новую работу.
В мае 1947-го я и мать сидели на железнодорожной насыпи станции Тогучин. Отец принес в кофейнике молочную лапшу и бутылку лимонада, называемого тогда «морсом». Вкус того напитка, пахнущего конфетами, помню всю жизнь. Отец устроился на работу заведующим хлебоприёмным пунктом — элеватором. В Тогучин, поближе к брату перебралась из Буготака и тётка Поля с детьми. Купила маленькую хатку на улице Деповской. А у нас и такой халупы не было. Жить было негде, и нам разрешили временно поселиться в комнатушке рядом с проходной. Об этом периоде нашей жизни «на проходной» Тогучинского элеватора я расскажу особо.
Рядом с проходной, в которой круглые сутки дежурил охранник в шинели и форменной фуражке, с револьвером в зашарпанной кобуре, была маленькая караулка, поделенная на две комнатушки. В одной поселились мы, в соседней семья Андрея и Таисии Горячевых. Андрей работал мастером, а его жена лаборантом.
Послевоенное время, еще более голодное, чем прежде, нельзя вспоминать без сострадания и жалости к родителям, к самому себе. Только сейчас, имея собственных детей и внуков, в полной мере осознаю, каково было матери смотреть, как ест её ребенок суп из лебеды, сдобренный горстью пшеницы. С какой жадной завистью провожает глазами те несколько ложек манной каши, сваренной для трёхмесячной сестрёнки Гальки. Как соскабливает остатки каши со стенок кастрюльки. Однажды отец принёс мешок отходов, выметенных со склада элеватора, намереваясь провеять на ветру. Мусор и мякина отлетят, на подстилке останется немного зерна.
Подкрепить в тот день нищий семейный бюджет мешком отходов со свалки отец не успел. Явились милиционеры, увели отца вместе со злополучным мешком. Вечером он вернулся с тем же мешком, заглянув в который следователь понял, что содержимое не тянет на уголовное дело. Там, в милиции выяснилось, откуда стражам сталинского порядка стало известно о мешке с мякиной.
А было так…
За дощатой перегородкой, где жили наши соседи Андрей и Таисия Горячевы, громко расплакался грудной ребёнок. Моя мать, обеспокоенная долгим криком младенца, постучала соседям. Дверь оказалась заперта. Мать выставила оконную раму, влезла в комнатушку. Взяла из подвешенной к потолку зыбки орущего Вовку. Принесла малыша к себе и сунула ему титьку. Другую мусолила моя сестра Галька, родившаяся с Вовкой в один день и час. С грудничками на руках и застала мою мать прибежавшая из милиции Таисия. Пока она стучала на отца в милиции, моя мать кормила грудью ее ребёнка!
— Хлебную карточку ходила получать, — торопливо забирая Вовку, соврала Таисия. Да разве шило в мешке утаишь? На всю жизнь остались врагами.
Жизнь «на проходной» текла своим чередом. Охранники с винтовками, словно дрессированные псы, взад–вперёд прохаживались по территории элеватора. Каждый день я и мать бродили вдоль его высокого дощатого забора, забирались в бурьян, надеясь отыскать гнездо курицы–наседки. Беспризорные куры бродили в густых зарослях крапивы и полыни, оглашая их громким кудахтаньем от радости снесённого яйца. Раздвигая траву палкой, мы нередко находили кладки яиц, и тогда крапивный суп со взбитыми яйцами был необыкновенно вкусен. Эти тайные куриные гнёзда в подзаборной траве и вспомнились мне сейчас на обском берегу. Маленький эпизод далёкого детства, связанный с днём сегодняшним непрочной нитью из обрывков воспоминаний, всегда готовой оборваться. Потянул за неё и…
Как–то, играя на территории элеватора, я подобрал несколько щепочек, сорванных ветром с крыши зерносклада. Их всё равно рабочие смели бы в мусор, но охранник Кровин подбежал ко мне, вырвал щепочки. Напустился на меня:
— Как смеешь ты брать народное добро?!
Отобрал щепки, вытолкал за ворота.
Возможно, накричав на меня, Кровин мстил отцу. За то, что, однажды, тот застал охранника, спящим на посту. Отец вытащил у него из винтовки затвор, засунул в щель в стене, а сам ушел.