Жизнь-река
Шрифт:
Однако, я вынужден прервать рассказ.
Справа, на берегу открылись зелёные поляны с высокими буграми, поросшими крапивой, с пологими спусками к воде. Лучшего места для причаливания не сыскать.
Пора позаботиться о ночлеге, о костре и вечернем чае.
Приюти, пустынный берег, одинокого странника, покинувшего мир страстей и пороков, алчности и коварства, стань прибежищем в безвестном скитании по необъятным речным просторам, услади душу покоем и тишиной.
«Укажи мне, Господи, пути твои, и научи меня стезям твоим… Возненавидел я сборище злонамеренных и с нечестивыми не сяду». Псалом Давида 24 (4), 25 (5).
Тетрадь вторая. Море зовёт.
«В важных делах жизни всегда надо спешить так, как будто бы от потери одной минуты должно было всё погибнуть».
(В. Г. Белинский. «Литературные мечтания», 1834 г.)
Никита — «кукурузник»
Сегодня банный день. Вскипятил воду в ведре над костром. Вымыл голову и тело. Непривычная растительность на лице в виде отрастающей бороды, седая и редкая, так и просится под бритву. Чешется, зудит, колется, мешает отмыть лицо. Приходится терпеть, коли дал зарок не бриться до окончания плавания.
Пока занимался гигиеной, завтраком и укладкой вещей на плот, за мной с высокого тополя зорко наблюдал ястреб–тетеревятник. Лесной разбойник терпеливо ждал ухода человека, чтобы поживиться остатками трапезы. Видимо, не впервой ему лакомиться отбросами на привалах рыбаков и охотников. Я вознаградил красивого пернатого хищника за пристальное внимание к моей скромной персоне, выложил на пень кусочки говяжьей тушёнки, колбасы и сала.
Закончив приготовления к отплытию, собрался отдать швартовы, но передумал. Ветер, порывистый, северный поднял на реке большие волны. Взбивая шапки пены, они с шумом накатывались на берег, отмеченный в дневнике как «Тополь коршуна».
К полудню ветер стих, река успокоилась. Отвязываю капроновый линь от дерева, сматываю на бегу и прыгаю на плот, подхваченный течением. Вниз по Оби меня обходит правым бортом «РТ-999». Навстречу движется танкер «СГГБ-616». В 16.25 прохожу километровую отметку «1040». Очень жарко. Ещё встречный буксир «Орёл». Шмели с гудением проносятся над водой.
День я ходко плыл без приключений, но на исходе его пережил стресс от неожиданной встречи с разбухшим трупом мужчины. Утопленник в камуфляжной куртке, без штанов, босой, растопырив руки, плавно покачивался в прибрежных кустах вверх спиной. Обезображенное рыбами лицо скрывала мутная вода. Сначала я принял его за кучу грязно–белой пены, набившейся в густые заросли тонкого тальника. Проплывая мимо этой бесформенной массы речного хлама, шевелящейся, хлюпающей, пузырящейся, я вдруг разглядел в ней человеческое тело. Оно колыхалось, шевелило иссиня–белыми ногами, пряталось в комьях пены, всплывало, обнажая оголённую спину. В первые мгновения я даже подумал, что живой человек барахтается в волнах. Запутался в тальнике и пытается выплыть. Но волна подбросила тело, голова утопленника мотнулась, и я увидел изъеденное, источенное, ободранное нечто ужасное — всё, что осталось от лица.
Страшно потрясенный увиденным, я бросил вёсла, не зная, что предпринять. Беспомощно оглядывался, ища кого–то на помощь. Но река была пустынна, тальник стеной стоял вдоль берега, делая его недоступным. Я не мог бы точно указать место последнего пристанища этого несчастного при всем желании. Однообразный тальник тянулся на километр, плот быстро удалялся, и уже невозможно было определить кусты, в которых застряло тело погибшего. Скоро я осознал это и взялся за вёсла. До ближайшего населённого пункта — Кривошеино — ещё далеко. Приставать там к берегу не входит в мои планы. Да и что я скажу? Видел труп? Где? Не знаю… В тальниковых зарослях на правом берегу!
Кто он, этот неизвестный человек, костям которого суждено покоиться под речным мусором? Ему сейчас всё равно, где лежать. Но остались родственники, друзья. Пропавшего ищут, надеются найти живым. Пусть дольше живёт в них эта надежда.
Неприятное зрелище так и стоит в глазах, не выходя из головы.
Вечером я причалил к правому берегу широкой протоки Старая Обь. Чуть не устроил лесной пожар, неосторожно разводя костер в зарослях сухой осоки. Пал быстро побежал кругом. Я бросился затаптывать горящую траву, но дым и пламя отогнали меня. Сообразил: наломал цветущей черемухи и принялся захлестывать огонь веником из душистых ветвей. Погасив пал, я еще некоторое время бегал к реке с ведром, заливал водой тлеющие корни, хворостинки, корье. Мокрый от пота, с трудом отдышался, поставил палатку, устроил постель. Даже в минуты борьбы с огнём, подготовки к ночлегу отвратительное видение утопленника не покидало меня. Пропало желание ужинать. Лежать в палатке тоже не хотелось.
Делать было нечего. Я отправился гулять по холмистой долине, окружённой высокими кудрявыми вязами. Повсюду чернели ямы, поросшие крапивой, полынью, лебедой, репейником. Валялись сгнившие столбы изгородей, краснели в бурьяне железяки от сельхозмашин. Развалины погребов, колодцев, кузницы, мастерских напоминали о себе мшистыми брёвнами, обломками кирпичей, обручами от бочек, ржавыми болтами, гайками и прочим хламом. Нетрудно понять, что здесь была приобская деревня, стояли в ряд добротные избы, срубленные первыми поселенцами. В них жили трудолюбивые крестьяне. Во дворах слышались мычанье коров, лай собак, кудахтанье кур, гоготанье гусей, хрюканье свиней. На полянах играли дети. На улицах тарахтели тракторы, мотоциклы, гудели автомобили. Возле реки допоздна заливалась гармонь.
И ничего и никого не стало. Ни домов, ни людей, ни собак, ни кошек. Улетели отсюда даже вездесущие воробьи. Ураганные смерчи так не сносят деревни, как смели их с обжитых мест разглагольствования Никиты Хрущева об укрупнении колхозов. О смычке города и села. О кукурузе, возведенной в ранг главной сельхозкультуры. Вся необъятная наша страна представлялась Никите Сергеевичу единым початком. От края и до края, с севера на юг, с запада на восток засеянная кукурузой. В хрущевские времена на зданиях госучреждений висели плакаты и стенды с изображением ядреного кукурузного початка. Обязаловка кукурузного сева коснулась и этой, исчезнувшей ныне деревни. Силосные траншеи с обвалившимися краями буграми глины рыжели на бывшей ее окраине — свидетельство той кукурузной эйфории.
Я вернулся в палатку, зарылся в постель, но как ни силился заснуть, сон не одолевал. Мерещился утопленник, шевелимый волнами, словно живой. Я никак не мог отделаться от кошмара, потрясшего меня зрелищем трупа. Стоило лишь на миг закрыть глаза, как в сознании тотчас возникал полуобнаженный мертвец в шапках взбитой пены. К тому же нестерпимо горели, дёргали трещинки на кончиках пальцев, вынуждая часто прибегать к помощи облепихового крема и вазелина. И если в первые дни ранки не особенно беспокоили, то теперь крепко дали знать о себе. Стараясь унять боль, куда я только не совал пальцы: подмышку, в рот, держал между ног и сжимал в другой ладони, распаривал в горячей воде, подсыпая в неё марганцовку, опускал в холодную воду реки. Ничто не помогало: нарывы дёргали, пальцы горели огнём. Предстояла скверная ночь.
Я смотрел через приоткрытый полог на раскидистый толстый вяз. И тогда чудились мнимые голоса жителей деревни, давно покинутой ими. Казалось невероятным, что здесь гуляли парни и девки, целовались, миловались, объяснялись в любви. А может, влюблённые сидели в лодке вон там, чуть дальше «Дика». И над рекой, освещённой полночной луной лилась чистая, звонкая песня:
Над широкой Обью Бор шумит высокий, Над широкой Обью Чайки день- деньской. В стороне сибирской Песни Волго—Дона Породнились с песней О волне обской…