Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
В тот же день, 30 октября, у Глазунова состоялся музыкальный вечер, на котором среди многочисленных друзей и посетителей конечно же был Владимир Васильевич Стасов, как всегда, бодрый, энергичный, полный всевозможных сведений о музыкальной, литературной и вообще культурной жизни не только Петербурга, но и всей России и Европы. Все в том же русском наряде – темной рубахе с широкими рукавами, подпоясанной вязаным кушаком, в шароварах, чуть-чуть спускающихся, прямо-таки по-запорожски, над высокими сапогами на каблуках. Только на голове поредели волосы да борода стала подлиннее. А так – никаких перемен… Шаляпина он встретил широкими объятиями и упреками:
– Забывать стал старика, Федор Иванович, забывать… Сколько уж мы не виделись. Знаю, знаю о твоем горе, соболезную еще раз, телеграмму я посылал, но разве этим горю такому поможешь… Ох, милый Федор Иванович, столько тревог, горя, волнений постоянно гнетет человека… Чуть ли не в каждой семье непременно умирает ребенок. Вот у Льва Толстого, на что уж семья благополучная, обеспеченная, хозяйка замечательная, а дети умирают и в этой семье… Ну, не буду. – Владимир Васильевич понял, что эту тему продолжать больше не следует: на глазах у Федора Ивановича показались слезы. – Ох и лето выдалось у меня беспутное, – продолжал Владимир Васильевич, добравшись до благодарного слушателя, который, видимо, уже к позднему вечеру успел выговориться где-то и терпеливо слушал обрушившийся на него гром всяческих высказываний, мыслей, новостей. – Все лето занимался не тем, к чему душа лежала. Думаешь сделать одно, а приходится совсем другое, чаще всего нелюбимое…
– А как себя чувствуете, Владимир Васильевич? – спросил Шаляпин.
– Какое здоровье? 79 лет… Весной совсем было плохо, и все по чистой случайности. Провожал поздно вечером одну знакомую даму, электричество уже выключили, швейцар ушел к себе под лестницу, полагая, что гости все разошлись. Я зажег свечку, пошел провожать на лестницу, но по дороге зацепился за ковер и рухнул, больно ударившись об угол большой резной скамейки. Удар был настолько сильным, что я закричал благим матом. Ну, ясно, переполох, приволокли меня на мой диван. Начались компрессы, мазь, нога забинтована, а когда дело пошло на поправку, начались головные боли, которых не было у меня почти целый год. И пошли такие боли, такие внезапные, неожиданные, такие мучительные, что я уж думал – пришел мой конец. Доктора говорят, что все неблагоприятное в моем организме от переутомления мозга, от большой и постоянно непомерной работы. И ведь правду говорят доктора: всю осень и зиму я почти постоянно сидел до трех часов ночи, а утром – на службу… Немудрено и надорваться. Весна и лето, дача и зелень, побольше отдыха, починили мое старое тело…
– Глядя на вас, Владимир Васильевич, вовсе и не подумаешь, что вы можете болеть и отдыхать. Мощь, напор все еще заметнее всего в вашей фигуре. – Шаляпин с любовью смотрел на пылавшего ярким пламенем Стасова, явно соскучившегося по любимому артисту.
– Главное событие, Федор Иванович, произошло совсем недавно: после своего 75-летия Лев Николаевич Толстой пригласил меня в Ясную Поляну. Провел я там три потрясающих дня, до сих пор не могу прийти в себя от впечатлений.
– В прошлом же году он чуть не умирал? Мы с Горьким навещали его, но он даже не вышел к нам, настолько был болен.
– Нет, он – здоров, храбр и бодр, как никогда, мне кажется, прежде. Когда я заговорил о болезни прошлогодней, он кратко бросил: «Пожар помог украшению Москвы!» Каково? А как только мы приехали, сели за стол, все Толстые как раз обедали, он чуть ли не сразу заговорил про свой юбилей 28 августа, сказал, как утомили его все эти двести телеграмм со всех краев света: «Почти все одно и то же, «великий писатель земли Русской», «великий писатель земли Русской», «земли Русской, земли Русской, земли Русской». Да и только, все в один шаг и одно копыто. Как надоело! Надо же было Тургеневу выпустить этакое слово в публику. Вот и пошли все наперегонки повторять одно и то же. Как не надоест всем!»… Я тут же возразил, Тургенев прав, он попал в общую мысль и выразил общее чувство… Ох, Федор
Иванович, и разговоры были занимательные, глубокие, просто счастливым чувствуешь себя, побывав и поговорив с ним, с нашим Львом Русским.
– А работает? Что-то давно ничего не выходило из-под пера его!
– Больше, чем когда-либо. Работает с утра до часу или двух, потом ездит верхом и далеко, несмотря на перевязанную ногу, а вечером весь наш. Читал нам новый рассказ. Удивительная вещь, вряд ли пройдет цензуру… Маленькая вещица, всего минут двадцать времени взяло, но как прелестно, как чудесно! Дело начинается с бала, с влюбленного студента, с красавицы Вари, от которой он млеет, когда дотрагивается в танцах до ее тальи в мазурке. И этакие-то картины, молодые и увлекательные, пишет человек в 75 лет! Да и чему тут удивляться, Федор Иванович! Он и теперь весь в движениях, в работе, во всех разговорах, во всех взглядах, во всех глазах своих и улыбках – огонь, пламя, поминутно загорающийся пожар! О прошлогодней болезни, о недавней ране, когда лошадь наступила ему на ногу, – и помина никакого нет! Словно никогда ничего и не бывало!
– Ну а что ж рассказ-то? Заманил в лес, а дорогу обратно не показываете. Нехорошо, Владимир Васильевич! – улыбался Шаляпин.
– Рассказ называется «Отец и дочь», а может – «После бала», он еще не решил. Что за чудеса этот небольшой рассказ… Из времен Николая Первого, отчасти действительное происшествие! Точно страницы из «Анны Карениной». О начале я уже говорил, о влюбленных-то. А ее отец – полковник, хват, красавец, молодец и солдафон вроде Скалозуба. А что дальше было – нарочно не стану рассказывать вперед, чтоб плохим пересказом не испортить впечатление от великого творения. Да и сам-то читал только треть или четверть. Что-то произошло с ним, к великому моему изумлению, он как-то стеснялся, чувствовалось, что было ему не по себе, голос вдруг изменился, в горле словно устрицы сидели, поминутно откашливался, какое-то нетерпение и торопливость были в каждом слове… Как-то все это было странно! Так все шло тускло и неважно, что наконец он обратился к жене и сказал: «Соня, читай дальше ты! Не могу больше! Не идет!» – и Софья Андреевна прочитала рассказ до конца, но так ординарно, так слабо, так плохо, что я боялся, не испортит ли она своим чтением впечатление от гениального рассказа. Нет, слава Богу, не испортила!
– Горький в каждую нашу встречу не перестает восхищаться Львом Великим, который возмутился погромом в Кишиневе, написал письмо еврейскому писателю Шолом-Алейхему и дал согласие передать свои рассказы в сборник в пользу евреев, которые пострадали от погрома в Кишиневе. Говорил, что этот сборник выйдет на еврейском языке в Варшаве.
– Да, вы, Федор Иванович, хорошо информированы. Действительно, Лев Николаевич отправил три свои сказки для этого сборника. Хотел нам прочитать их. Но почему-то не прочитал. Так и сказал: «Прочитаю вам три вещи: одну – русскую, новую, а две – чужие, индийские, для еврейского сборника». Однако ж вышло не так: прочитал всего одну вещь, первую, я уж вам о ней говорил, прочие потом почему-то отдумал, Бог его знает отчего, сколько я ни напоминал потом на другой день. Но он ведь кремень сущий: что сказал, то и баста, словно отрубил, и потом уже не поворотишь… А что у вас новенького, Федор Иванович? Слышали мы здесь, в Питере, что вы новые роли исполняли в Москве, «Добрыню Никитича» и «Алеко» показали.
– Алеко мы с Сергеем Васильевичем вроде бы неплохо исполняли в последний раз перед отъездом сюда, а вот с Добрыней что-то не заладилось. Говорят, неудачное либретто. Да и сам чувствую, что играть мне нечего в этой опере. Нет драматического развития действия, ходишь по сцене, что-то делаешь, то одеваешься, то мечом машешь, то на пиру сидишь… Все лето я думал над этой оперой, надеялся как-то усилить ее, сократил некоторые зряшные паузы, но рыхлость в опере так и осталась. А главное – играть нечего… С Костей Коровиным и Валентином Серовым, с которыми я вместе прожил в деревне, проходил некоторые свои сцены, советовался, пробовал, но и они ничем не помогли. Тут, говорят, ничего сделать невозможно, исполняй, как Гречанинов задумал и написал, он именно такого Добрыню хочет показать. Ну что тут поделаешь? Я уж хотел отказаться, но и Теляковский, и Гречанинов уговорили… Так что летом я больше рыбу ловил да с Горьким за грибами ходил: он на два дня заехал к Косте Коровину.
Владимир Васильевич еле дослушал Федора Шаляпина, так его подмывало снова вступить в разговор, столько он еще не успел сказать из того, что накопилось за те многие месяцы, которые они не виделись.
– Коровин – человек и художник удивительный. Выставляет свои работы и с передвижниками-реалистами, и с мирискусниками-декадентами. Талантливый, способный, но ему много вредит то, что он не имеет никакого своего мнения, характера, вкуса, убеждения. Кажется, он делает то, что ни закажут, что ни велят. Он все сделает, и хорошо сделает. Угодно – в декадентском стиле, угодно – в каком другом, ему совершенно все равно. Какая странная, ненадежная фигура, а ведь преспособный человек…