Жизнь Шарлотты Бронте

Гаскелл Элизабет

Дом Э. находился от Дьюсбери-Мура на таком же расстоянии, как и от Роу-Хеда, и субботними вечерами Мэри или Э., случалось, навещали Шарлотту. Они по очереди уговаривали ее погостить у них до утра понедельника, но она редко на это соглашалась. Мэри рассказывает:

За все время службы у мисс Вулер Шарлотта побывала в нашем доме всего два-три раза. Мы спорили о политике и религии. Она, сторонница тори и дочь англиканского священника, всегда оставалась в одиночестве в спорах, случавшихся в среде диссентеров и радикалов. Ей приходилось каждый раз выслушивать произносимые с апломбом речи, которые я к ней уже обращала во время учебы в школе: о деспотичной аристократии, корыстолюбивом духовенстве и т. д. У Шарлотты не было сил защищаться; иногда она находила некоторую правду в чужих словах, но обычно просто молчала. Ее хрупкое здоровье вынуждало ее к уступчивости, и для того, чтобы противостоять другим, она собирала все свои слабые силы. Поэтому она кротко выслушивала мои советы и позволяла мне командовать и поучать, по временам выбирая из моих слов зерна разумных суждений, но никогда не позволяя никому нарушать своим вторжением независимость собственных мыслей и поступков. Ее молчание заставляло собеседника думать, что она с ним соглашается, в то время как на самом деле все было прямо наоборот. Шарлотта никогда никому не льстила, и потому каждое ее суждение было воистину золотым, будь то хвала или хула.

Отец Мэри был человеком недюжинного ума, но имел большие, чтобы не сказать дикие, предрассудки, сводившиеся в конечном

итоге к яростной поддержке республиканства и диссентерства. Нигде, кроме Йоркшира, не мог бы появиться такой человек. Его брату довелось побыть detenu¹⁰⁶ во Франции, а после освобождения он добровольно остался в этой стране. Сам мистер Т. тоже многократно бывал за границей – как по делам, так и для того, чтобы осмотреть знаменитые картинные галереи на континенте. По слухам, он мог при случае неплохо объясниться по-французски, но в повседневной жизни предпочитал йоркширский диалект. Он скупал отлично выполненные гравюры с тех картин, которые ему нравились, и в его доме было множество книг и произведений искусства. Однако при этом он с удовольствием демонстрировал приезжему или незнакомцу грубую сторону своей натуры: на диалекте высказывал самые поразительные вещи о церкви и государстве – и затем, шокировав собеседника, постепенно начинал открывать ему свое доброе сердце, истинный вкус и тонкое воспитание. Его семейство состояло из четырех сыновей и двух дочерей, которые были воспитаны в республиканском духе. Независимость суждений и поступков поощрялась в этом доме, и никакие уловки не терпелись. Теперь Мэри живет в Новой Зеландии, Марта, младшая дочь, покоится на протестантском кладбище Брюсселя, мистер Т. скончался. Жизнь и смерть рассеяли общество «яростных диссентеров и радикалов», в которое двадцать лет назад вступила маленькая, тихая, но решительная и непоколебимая дочь англиканского священника, чтобы стать общей любимицей.

Прошли январь и февраль 1837 года, а ответа от Саути все не было. Шарлотта, вероятно, потеряла надежду и уже ничего не ждала, как вдруг в начале марта она получила письмо, которое впоследствии сын мистера Саути приведет в биографии своего отца (т. 6, стр. 327).

Извинившись за задержку, связанную с долгой отлучкой, во время которой скопилось множество писем, мистер Саути объяснил, что послание Шарлотты «лежало без ответа последним в длинной очереди, однако не из пренебрежения или безразличия к его содержанию, а оттого, что ответить на него действительно непросто; это не самая приятная задача – омрачить надежды и желания юности». Мистер Саути продолжает:

О Вас я сужу по Вашему письму, которое, кажется, написано от всего сердца, хотя, похоже, Вы подписались вымышленным именем. Однако, даже если это и так, само письмо и стихотворения имеют нечто общее, и если не ошибаюсь, то я понимаю состояние души, которое они выражают. <…>

Я собираюсь не столько дать совет о направлении, которое следует придать Вашим талантам, как Вы просили, сколько выскажу свое мнение о них, хотя мнение стоит куда меньше, чем совет. Вы несомненно обладаете, и в немалой степени, тем качеством, которое Вордсворт называет «способностью к стихотворству». Надеюсь, я не принижу это Ваше свойство, когда скажу, что оно в наше время не редкость. Множество поэтических книг, которые теперь ежегодно публикуются, не привлекая внимания читателей, принесли бы авторам широкую известность, если были бы напечатаны полвека назад. Поэтому всякий, кто желает приобрести известность таким способом, должен быть заранее готов к неудаче.

Однако не ради известности Вам следует взращивать свой талант – Вы поймете это, если вспомните о радости творчества. Я, как человек, сделавший литературу своей профессией, посвятивший ей жизнь и ни разу ни на миг не пожалевший об этом выборе, тем не менее считаю своей обязанностью встречать каждого молодого человека, который обращается ко мне за одобрением и советом, предупреждением об опасности этого пути. Вы скажете, что женщине нет нужды в подобном предостережении: для нее опасности здесь быть не может. В определенном смысле так и есть. Но все же существует опасность, о чем я со всей благожелательностью и серьезностью должен Вас предупредить. Мечтания, которым Вы постоянно предаетесь, нарушают Ваше душевное равновесие. Все обыденное в этом мире начинает казаться Вам пошлым и безрадостным, и в то же время, теряя связь с повседневной действительностью, Вы не обретаете связи с чем бы то ни было еще. Литература не может, да и не должна стать делом жизни для женщины. Чем больше женщина занята выполнением свойственных ей обязанностей, тем меньше у нее времени для сочинительства, даже ради элемента образования или отдыха. К этим обязанностям Вы еще не были призваны, однако, когда это случится, Вы станете гораздо меньше думать о славе. Вам не придется искать волнений в области воображения: превратности судьбы, заботы и тревоги, которых никто не властен избежать, принесут Вам их в изобилии.

Однако не думайте, будто я хочу принизить и умалить тот дар, которым Вы обладаете. Вовсе нет, и я не хотел бы обескуражить Вас и заставить от него отказаться. Я всего лишь призываю Вас как следует подумать о нем и использовать его так, чтобы он всегда служил Вам только во благо. Пишите стихи ради самих стихов, а не из духа соперничества и не из упований на славу. Чем меньше Вы о ней думаете, тем больше Вы ее заслуживаете и тем скорее обретете. Стихи, так написанные, полезны для сердца и души и, возможно, являются вернейшим средством, стоящим близко к религии, для успокоения и возвышения духа. Вкладывая в поэзию свои лучшие мысли и заветные чувства, Вы тем самым закаляете и усиливаете их.

Всего наилучшего, сударыня. Я пишу Вам таким образом не потому, что забыл о собственной юности, но именно потому, что помню ее. Прошу Вас, не сомневайтесь ни в моей искренности, ни в моем к Вам расположении. Даже если сейчас мои слова совсем не гармонируют с Вашими взглядами и настроениями, надеюсь, что с годами они покажутся Вам более разумными. Хотя я и оказался нелюбезным советчиком, позвольте мне закончить пожеланиями счастья сейчас и в будущем и подписаться —

Ваш искренний друг Роберт Саути.

Я была рядом с мисс Бронте, когда она получила от мистера Катберта Саути письмо с просьбой включить это послание в готовившуюся им биографию отца. Тогда Шарлотта заметила: «Письмо мистера Саути было очень добрым и достойным восхищения. Может быть, несколько строгим, но оно определенно принесло мне пользу».

Именно поэтому я взяла на себя смелость привести выше отрывки из письма Р. Саути. В нем был во многом угадан характер Шарлотты, как следует из помещенного ниже ответа.

16 марта

Сэр,

я не смогу успокоиться до тех пор, пока не отвечу на Ваше письмо, хотя, обращаясь к Вам повторно, рискую показаться несколько назойливой. Однако я обязана поблагодарить Вас за добрый и мудрый совет, который Вы изволили мне дать. Я и не смела надеяться на подобный ответ – столь заботливый по тону и столь благородный по духу. Мне следовало бы сдержать чувства, чтобы Вы не решили, будто я восторженна и глуповата.

Прочитав в первый раз Ваш ответ, я почувствовала только стыд и пожалела о том, что причинила Вам беспокойство своим напыщенным посланием. Краска приливала к моему лицу при одном воспоминании о кипах бумаги, которые я покрывала словами, приносившими мне столько удовольствия, а теперь ставшими источником смущения. Однако затем, немного поразмыслив, я перечитала Ваше письмо снова и снова, и общая картина показалась мне яснее. Вы вовсе не запрещаете мне писать и не говорите, что написанное мною совсем лишено достоинств. Вы всего лишь предупреждаете о том, что не следует проявлять легкомыслие и пренебрегать своими прямыми обязанностями ради воображаемых радостей, предостерегаете против сочинительства из тщеславия, против эгоистического желания превзойти других. Но Вы поощряете меня писать стихи ради них самих, при условии, что я не оставлю несделанным ничего из того, что должна сделать ради этой всепоглощающей страсти, приносящей столь тонкое наслаждение. Боюсь, сэр, Вы считаете меня дурочкой. Я понимаю,

что мое первое письмо было полной бессмыслицей от начала до конца, но все же я не то бесполезное мечтательное существо, как может показаться по его прочтении. Мой отец – священник, обладающий небольшим, но надежным доходом, а я – старшая из его детей. Он потратил на мое образование столько, сколько мог, чтобы не быть несправедливым по отношению к остальным. И я решила, что по окончании школы долг призывает меня поступить в гувернантки. В этом качестве у меня хватает забот, которые заняли бы в течение всего дня мои мысли, равно как и руки, и я не имею ни секунды для мечтаний и игр воображения. По вечерам, признаюсь, я размышляю, однако никогда не беспокою никого из окружающих своими размышлениями. Я стараюсь не выглядеть озабоченной или эксцентричной, что могло бы заставить окружающих людей заподозрить подлинную природу моих скрытых стремлений. Следуя наставлению отца, который с самого детства учил меня в том же мудром и дружелюбном тоне, в каком написано Ваше письмо, я старалась не только тщательно соблюдать все обязанности, предписанные женщине, но и относиться к ним с глубокой заинтересованностью. Это мне не всегда удавалось, ибо временами, когда я шью или занимаюсь с ученицей, я чувствую, что куда охотнее почитала или написала бы что-то. Однако я сдерживаю себя, и одобрение моего отца оказывается вполне достаточной наградой за эти ограничения. Я полагаю, что никогда больше не буду питать надежд увидеть свое имя в печати; если такое желание возникнет, я загляну в письмо Саути и сумею подавить его. Для меня большая честь уже то, что я получила ответ на свое послание. Ваше письмо для меня священно; никто, кроме отца, брата и сестер, никогда не увидит его. Позвольте снова Вас поблагодарить. Такой случай, я думаю, уже больше не повторится. Если я доживу до преклонного возраста, то и через тридцать лет буду помнить его, как светлый сон. Подпись, которую Вы заподозрили в поддельности, – мое настоящее имя. И следовательно, я снова должна подписаться

Ш. Бронте.

P. S. Прошу Вас, сэр, простить меня за то, что пишу Вам повторно: я не могла сдержаться и не выразить Вам благодарность за доброту, а также дать Вам знать, что Ваш совет не пропал втуне, как бы мне грустно и неохотно поначалу ни казалось ему последовать.

Ш. Б.

Не могу отказать себе в приятной необходимости привести и ответ Саути.

Кесвик, 22 марта 1837 года

Сударыня,

Ваше письмо доставило мне большое удовольствие, и я бы не простил себе, если бы не написал Вам об этом. Вы встретили мое предупреждение с той же рассудительностью и доброжелательностью, с какой оно было высказано. Прошу Вас: если Вам доведется побывать на озерах, где я теперь проживаю, позвольте мне повидать Вас. После личной встречи Вы начнете думать обо мне с большим расположением, поскольку поймете, что в том состоянии духа, к которому привели меня годы и наблюдение жизни, нет ничего ни сурового, ни мрачного.

И да благословит Вас Господь, сударыня!

Прощайте, и позвольте остаться Вашим искренним другом —

Роберт Саути.

Об этом втором письме Шарлотта также упомянула в нашем разговоре, сказав, что оно содержало приглашение навестить поэта, если она когда-либо посетит озера. «Однако денег не хватало, – вздохнула она, – и не было никакой надежды, что мне удастся скопить необходимую сумму, чтобы доставить себе такую радость, так что я бросила даже и думать об этом».

Иногда мы вместе мечтали о том, как поедем на озера. Однако Саути к тому времени уже умер.

Его «суровое» письмо заставило Шарлотту на время прекратить занятия литературой. Она обратила всю свою энергию на выполнение повседневных обязанностей. Однако дела, которыми ей приходилось заниматься, не давали достаточной пищи мощным силам ее ума, но требовали расходования сил, в то время как спокойная и несколько косная атмосфера Дьюсбери-Мура все больше и больше воздействовала на ее телесное и душевное здоровье. 27 августа 1837 года она писала:

Я снова в Дьюсбери и снова занимаюсь прежними делами – учу, учу и учу. <…> Когда же ты приедешь? О, поторопись! Ты пробыла в Бате уже довольно, чтобы сделать все задуманное. Я уверена, что к настоящему времени ты уже окончательно завершила свое воспитание, – если лак накладывать более толстым слоем, то под ним не будет видно дерева, а твои йоркширские друзья этого не вынесут. Приезжай, пожалуйста, приезжай! Я совсем извелась в твое отсутствие. Суббота проходит за субботой, и нет никакой надежды услышать стук в дверь и слова: «Мисс Э. приехала». О моя дорогая! В моей однообразной жизни это было самое отрадное событие. Как бы я хотела, чтобы оно повторялось снова и снова. Нам наверняка понадобится некоторое время, два или три разговора, прежде чем напряжение и отчуждение, вызванные долгой разлукой, исчезнут.

Примерно в это время Шарлотта забыла вернуть подруге рабочую сумочку с рукоделием, которую одалживала у нее, и теперь, оправдывая свою ошибку, восклицала: «Такие провалы в памяти ясно говорят о том, что мое лучшее время жизни уже проходит». И это она пишет в двадцать один год! В том же удрученном тоне написано и другое письмо.

Мне ужасно хотелось бы приехать к тебе в канун Рождества, но это невозможно: пройдет еще не меньше трех недель, прежде чем моя утешительница окажется вблизи меня, под крышей моего милого тихого дома. Если бы я могла всегда жить рядом с тобой и целыми днями читать вместе с тобой Библию, если бы твои и мои губы могли в одно и то же время утолять одну и ту же жажду из одного и того же источника благодати, то надеюсь и верю, я смогла бы однажды стать лучше, гораздо лучше, чем позволяют нынче мои дурные блуждающие мысли, мое испорченное сердце, безразличное к духу и тяготеющее к плоти. Я часто думаю о прекрасной жизни, которую мы могли бы вести вместе, укрепляя друг в друге силы к самопожертвованию, этому священному и славному призванию, которому следовали первые святые. Мои глаза наполняются слезами, когда я мысленно сопоставляю их благословенное житие, осененное надеждой на жизнь вечную, с тем грустным существованием, какое веду я, не уверенная в том, что когда-либо чувствовала истинное раскаяние, нестойкая в мыслях и поступках, жаждущая святости, которой никогда, никогда не достигну. Мое сердце начинает биться, когда я подумаю, что верны страшные кальвинистские заповеди¹⁰⁷. Коротко говоря, я пребываю во тьме, в самой настоящей духовной смерти. Если совершенство веры нужно для спасения, то я никогда не буду спасена. Мое сердце – прибежище греховных мыслей, и когда я решаюсь на поступок, то редко обращаю свой взор к Искупителю за наставлением. Я не умею молиться. Я не могу посвятить всю свою жизнь великой цели совершения добрых дел. Я все время ищу удовольствий и потакаю своим желаниям. Я забыла Господа, и не забудет ли Господь меня? Но в то же время я чувствую величие Иеговы. Я осознаю совершенство Его слова. Я восхищаюсь чистотой христианской веры. У меня все прекрасно с отвлеченными понятиями, но практические дела мои просто ужасны.

Наступили рождественские каникулы, Шарлотта и Энн вернулись в пасторат, в счастливый домашний круг, где их души всегда расцветали, в то время как среди чужих они чувствовали себя неуютно и чахли. На всем свете было лишь несколько человек, не являвшихся членами их семьи, однако не смущавших их. Эмили и Энн были связаны друг с другом, как близнецы. Первая из них отличалась сдержанностью, вторая – робостью, и эти качества заставляли их избегать дружеских связей и какого бы то ни было сближения со всеми, кроме сестер. Эмили была невосприимчива к внешним влияниям: ее никогда не волновало общественное мнение, и только ее собственные решения были законом, которому она подчиняла дела и поступки; в эту область она никому не позволяла вмешиваться. Она изливала свою любовь на Энн точно так же, как Шарлотта изливала свою на саму Эмили. Привязанность всех трех друг к другу была сильнее, чем жизнь или смерть. Когда Э. приезжала к ним в гости, Шарлотта была вне себя от радости, Эмили легко сходилась с подругой сестры, а Энн искренне радовалась ее появлению. В этот раз Э. обещала посетить Хауорт на Рождество, однако ее визит пришлось отложить из-за маленького происшествия в пасторате, которое было подробно описано Шарлоттой в следующем письме.