Жизнь советской девушки
Шрифт:
"Ведание театром" прививало девушкам долю высокомерия, приучало к взгляду "со стороны и сверху" на реальный театр. Кто был поживей и повлюблённее в сцену, уходили потом в литературные части живых театров. Но чем сложнее и тяжелее был характер, тем дальше относило театроведку от театральной действительности, да и от действительности вообще…
Учитель мой постоянно рефлексировал на тему предназначения критика. Время от времени разворачивал перед нами какую-нибудь "Ленинградскую правду", чтобы вдоволь поиздеваться над очередной бездарной рецензией, где пустые слова сбивались в нечитаемый комок глупости и лживого пафоса. Дисциплина мысли, точность слова – он хотел этим оправдать чужеродность критика творчеству. И всё-таки оказывалось, что принципиально важным было не специальное знание, не способность к анализу, но – дар слова.
С ним и в критике не пропадёшь, а без него ни в какой отрасли словесности делать нечего. Хоть выучи наизусть все теоретические статьи Мейерхольда с Брехтом – если не умеешь писать, знания твои никому не нужны…
Зыбкость театроведческих дисциплин прерывалась на курсе "драманализа", потому что "драманализ" имел дело не с туманами спектаклей, а с твёрдой почвой текста. Здесь я ликовала и с наслаждением разбирала пьесы, причём даже рисовала схемы и диаграммы – в шедеврах разные линии складывались в эффектный гармоничный рисунок. Однажды я подсчитала, сколько раз каждый из героев "Дней Турбиных" Булгакова произносит слово "я"! А в семинаре по зарубежному театру детская любовь к Мюссе привела меня к солидному труду "Альфред де Мюссе и французская романтическая драма".
Мюссе, издевавшийся над романтическими штампами, был романтик беспросветный и закончил жизнь в сорок семь лет близко и понятно русскому сердцу: вчистую спился. На протяжённые, в пять актов, пьесы его попросту не хватало – алкоголики не могут писать длинно. Герои Мюссе несут красивый пьяный бред в таких очаровательных ритмах, что играть это должны особые актёры, вроде Жерара Филиппа, отличавшегося в "Капризах Марианны". Мы пока что этого не умеем, да и вообще французская классика – не наше поле. За редчайшим исключением – "Дон Жуан" и "Тартюф" Мольера в постановке Эфроса.
На третьем курсе Театрального я сочинила цикл "Драматурги мира" (на обороте соответствующего набора открыток):
Из российского вольераВсе пути заказаны:Не умеем мы Мольера,А играть обязаны!Ещё там было – "Современник хилый! Читай Эсхила" и «Под камнем сим лежит Расин? Нет, он достиг миров иных – из света, воздуха и гласных носовых…» и другие забавы.
Скажем, небезынтересно был потревожен Генрик Ибсен, автор пьесы "Нора, или Кукольный дом":
Готовы признать мы вполне и сполнаДостоинства вашей драмы,Пока фрау Нора – не наша женаИли не наша мама!Училась я в охотку, хотя с момента известия о женитьбе Евгения Соломоновича сердце моё было подразбито. Но так складывалась моя жизнь, что подразбитое сердце освобождало голову, и та работала на хороших скоростях. Сотрудничали они плоховато – если в бой вступало сердце, голова приунывала, когда лидировала голова – сердце напоминало о себе ноющей тоской.
Не понимаю сейчас, я что, мечтала выйти замуж за Учителя? Вряд ли. Думаю, так далеко и высоко планы не простирались. Да у меня и вообще планов не было, одни грёзы. Но человеку уж очевидно было не до меня, не женился же он просто так, от страха одиночества. Я ни о чём его не расспрашивала, писем больше не писала, с нервическим волнением, сопровождающим известное чувство, научилась справляться. А он поглядывал на меня с любопытством – дескать, куда же делась любовь-то? Никуда не делась, заперта в шкатулку. "Характер у тебя закрученный-заверченный…" – сказал мне однажды Евгений Соломонович, не знаю, почему и о чём.
Он был заботлив ко мне – однажды, когда я пожаловалась, что дома нет "Братьев Карамазовых", а в библиотеках всё разобрали, притащил мне книгу из библиотеки ВТО. Всегда предлагал занять десятку, если туго с деньгами. Иногда приглашал в приличное кафе или ресторан – и угощал ужином… Конкретный был человек.
Евгений Соломонович, я так понимаю, старался следовать каким-то нормам интеллигентной среды, которые застал в молодости. Гуковский, Евгений Шварц и ещё немногие в этом роде. Такая вот мучительная и вдохновенная идея самосовершенствования через внимание к другим, исполнение самим же собой и придуманного долга. Всё, конечно, лежало на его плечах весомым бременем и упиралось в доктора Чехова, которого Калмановский боготворил.
Я исполнялась живейшей благодарности, но ни о чём другом речей больше не вела. Для чего мне приставать со своей любовью к человеку, на днях женившемуся? Мои понятия о личной жизни отличались простодушной прямолинейностью. Женатые мужчины (имею в виду живых людей, не актёрские образы) исключались из потенциала страсти.
Ольга Хрусталёва, маленькая бойкая девушка родом из Пскова, портативный генератор и ходячий мотор, круглая отличница, с которой мы подружились в то время, смотрела на вещи иначе. Разные фантастические страсти кипели в её пепельно-белокурой голове. Её занимал образ нашего куратора, Юрия Николаевича Чирвы, и она, мелким аккуратным почерком, написала целую незаконченную повесть. В повести действовала поэтически настроенная девушка Алина, страстно влюблённая в преподавателя Н., но преподаватель Н. был давно и счастливо женат на строгой женщине с седой головой и чёрными бровями. Алина считала, что это не должно мешать её гипотетическому счастью. На этом повесть останавливалась, потому что Ольга не вполне понимала, куда дальше "тереть мыло".
Впоследствии, когда наши страсти поутихли, мы с Ольгой сочинили ряд анекдотов в стиле Хармса, где действовали Чирва и Калмановский, люди яркие до болезненности и ни в чём не схожие. Они часто и беззлобно подшучивали друг над другом. Наверное, скрытному и замкнутому Чирве, который раскрывался только в блистательных лекциях, колкий острослов Калмановский казался игривым и легкомысленным. Трижды женат, романы – даже со студентками… Юрий Николаевич жил иначе, и "строгая женщина с седой головой и чёрными бровями", думаю, мало имела поводов для беспокойства за свою семейную жизнь.
Хотя была, была на нашем курсе фатальная девушка К., и на её длинное лицо с впалыми щеками и невероятными зелёными глазищами засматривались все. "Экое лицо… живописное…" – пробормотал даже Евгений Соломонович. Как настоящая красавица, К. вела себя загадочно – двигалась медленно, говорила мало, улыбалась таинственно и постоянно болела. Каково же было моё изумление, когда через несколько лет К. вне брака родила девочку от довольно заурядного человека.
То есть я имею в виду – в сравнении с ней заурядного. В Риме такая женщина останавливала бы автомобильное движение. В Париже её благосклонности добивались бы послы, министры и кинозвёзды. В Ленинграде бешеные красотки пили водку с уродами и так и рвались кого-то из них полюбить бесплатно, мгновенно и навек. Это всё, конечно, от давления быта и среды, где от женщин требовалось любить, плакать и вязать, при этом добывая из жизни деньги на бутылку, а от мужчин не требовалось ничего. Они даже не считали нужным предохраняться. Самые живописные красавицы никакой своей особенной ценности не понимали, влюблялись самозабвенно и вели себя до ужаса простодушно. Хорошо ещё, нескольким театроведческим красоткам тех лет (они в основном учились курсом старше нас) удалось потом выйти замуж за границу. Хоть отдохнули от пытки любовью к отечественным мужчинам – я надеюсь.