Жизнь, театр, кино
Шрифт:
Мне ужасно хотелось поговорить с Петровым, услышать слова, пусть горькие, но человеческие, слова друга, который мне объяснил бы, что же произошло, но... то Петров останавливался и делал какие-то указания, то его останавливали, спрашивали что-то.
"Путь Христа к Голгофе был легче, чем мой, - думал я, направляясь к просмотровому залу, месту, где уже кто-то решил мою судьбу.
– Ну, хорошо, ладно. Художественный совет меня забраковал... конечно, в этом парике я плох, но почему же холодно произнесенное "нет!" так меня терзает? Не потому ли, что до сих пор мне такого "нет" не говорили, и стало
Когда мы сели, я, собравшись с духом, вдруг совершенно чужим голосом спросил Петрова:
– Художественный совет, конечно, смотрел?
– Да.
– И, конечно, сказали: "нет"?
– Сказали.
Потух свет в зале, и на экране, во всю его длину и ширину, появилось лицо. Нет! Лицом "это" назвать было нельзя, -появилось что-то крупное, круглое с дырочками, которые высовывалось из чего-то, что напоминало куст! Ужас!
Вообще-то, пока не привыкнешь к своему лицу на экране, всегда испытываешь чувство неловкости, но то, что увидел я, было похоже... нет, не берусь рассказать: это было что-то неприличное, от чего мне стало стыдно и страшно. Я опустил голову, закрыл глаза руками и тихо попросил не продолжать дальше показа.
Я подумал, что сниматься не только в роли Меншикова, но ни в какой другой я больше никогда не буду.
– Владимир Михайлович! Вы можете сделать мне последнее одолжение?
– Да, какое?
– Отдайте мне эту пробу, чтобы никто никогда не мог увидеть ее. Хорошо?
– Хорошо!
Я вздохнул, и слезы закапали сами собой.
Тогда Петров с какой-то нежностью, совершенно для него несвойственной положил мне руку на колени и очень ласково сказал:
– Ну что же ты так расстраиваешься. Ну, действительно, этот парик тебе не к лицу. Ну и что?.. На, возьми этот ролик и сожги его, уничтожь!
– А... Толстой видел?
– Да, видел.
– Боже, какой ужас! Что же он сказал?
И тут Петров мне рассказал, как Толстой сначала молча смотрел, потом попросил показать еще раз и вдруг начал дико хохотать:
– Нет! Вы только посмотрите: ведь это же великолепно,
\j \j i n \j \j
какой предметный урок! Вот что получается с русской головой, если на нее напялить французский парик! Смешно!
– Так и сказал?
– Да! Лицо-то, говорит, конфликтует с буклями и в знак протеста вываливается из парика!
– А потом, наверное, сделал "гы, гы, гы"?
– Сделал!
– Ну и что же решили?
– робко спросил я.
– Отхохотавшись, он сказал: дайте ему сценарий и пусть работает.
– Как работает? Значит? Я буду...
– замер я.
– Значит, ты будешь сниматься в роли Меншикова!
– А как же художественный совет?
– Художественный совет капитулировал. Толстой взял над тобой шефство.
Я уткнулся в платок, чтобы никто не видел, что и драгуны тоже плачут.
– Ну зачем же вы меня так мучили, это безжалостно!
– упрекнул я Петрова.
– А ты что же хочешь, без мук и трудностей? Пришел,
Писатель и хирург
И чем больше он находил трудностей, которые меня ожидали в процессе работы над ролью, тем больше ликовала моя душа! Она пела потому, что мир, на который я смотрел до этой минуты через черные очки, оказался не такой уже мрачный и отнюдь не без добрых людей. Я обнаружил среди них множество благородных людей, которые полны веры в человека. Я ощутил прилив огромной благодарности и любви и к Владимиру Михайловичу Петрову, и к Алексею Николаевичу Толстому. Писатель увидел во мне черты и характер, нужные для воплощения своего любимейшего героя - Алексашки Меншикова, и, поверив, что я сумею их воплотить, не отступил от своего мнения даже при виде этой ужасной пробы.
Да, это он, Толстой, воскресил во мне веру в свои силы, вернул мне радость творчества, без которых не может жить и работать актер. Он излечил меня от травмы, от тяжелого потрясения.
И я вспомнил другое событие.
До сих пор считаю, что в моей жизни произошли дважды события, сохранившие мне жизнь...
...Мне было лет восемь - девять, когда, упав с лестницы, я переломил правую руку. Это был третий перелом одной и той же кости. День был воскресный, бежал я радостный что-то сообщить отцу, но больная нога, которую накануне растянул, играя в "казаки-разбойники", подвернулась, и я упал на каменную площадку. Первое, что я увидел, открыв после падения глаза, была рука, которая качалась в неестественном положении. Она поднялась на месте перелома кверху и, похожая на шею лебедя, медленно поворачивалась в разные стороны. Левой рукой я схватился за острый выступ перелома и почему-то совершенно спокойно сказал самому себе: "Так... Все кончилось - переломил руку!".
Отец, больно ударив меня, заплакал. В больницу поехали все.
Дежурный хирург, осмотрев перелом и узнав, что это третий перелом в одном и том же месте, сообщил родителям, что руку надо немедленно отрезать по локоть. Мать с белыми от волнения губами сказала:
– Зачем же отрезать, ему ее уже два раза сращивали в лубке!
– Но у него уже образовалась костная мозоль и не срастется. Как хотите, я могу положить и в лубок, но будет сухоручка! Выбирайте.
– Пусть будет сухая, но все-таки рука, чем так...
– И она как-то странно помахала рукой.
Все опять заплакали. И в это время - ну, как хотите, так и расценивайте: судьба ли это, случай или мое счастье, - в операционную с группой студентов вошел главный хирург Старо-Екатерининской больницы профессор Петр Александрович Герцен. Позже я узнал, что он был внуком А. И. Герцена.
Учтите, что это было в воскресенье и он совершенно случайно, сам делая в другом корпусе какую-то неотложную операцию, пришел сюда просто так, на "огонек".
– Что за шум? Почему все плачут?
– спросил он моего хирурга.