Жизнь-в-сновидении
Шрифт:
Я поискала его глаза, — проверить, не смеется ли он надо мной. Его неунывающее лицо излучало искренность и доброжелательность. Глаза были по-детски бесхитростны.
— Но когда он вернется, он уже больше не будет Исидоро Балтасаром, — предупредил меня смотритель. — Тот Исидоро Балтасар, которого ты знала, я думаю, уже ушел. И как ты думаешь, что во всем этом самое грустное? — Он остановился, а потом сам ответил на свой вопрос. — Ты приняла его как дар и даже не поблагодарила за все его внимание, помощь и любовь к тебе. Наша самая большая трагедия в том, что мы шуты, не замечающие ничего, кроме нашего шутовства.
Я была слишком опустошена, чтобы произнести хоть слово.
Внезапно смотритель поднялся на ноги. Не говоря ни слова, как будто его очень стесняло мое общество, он пошел вдоль тропинки, ведущей к другому дому.
— Не оставляй меня здесь совсем одну, — закричала я ему вслед.
Он повернулся, посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Это был громкий, радостный смех, эхо от которого разносилось вокруг по кустам чапарраля. Он еще раз посмотрел на меня, а потом исчез, как будто кусты чапарраля поглотили его.
Будучи не в состоянии следовать за ним, я все еще ждала, что он вернется или внезапно появится передо мной, испугав до полусмерти. Я все еще оставалась в напряжении, которое ощущалось скорее телом, чем умом.
Как это всегда случалось, я не слышала, когда подошла Эсперанса, но ощутила ее присутствие. Я обернулась и обнаружила, что она сидит на скамейке под сапотовым деревом. Я пришла в восторг уже только от того, что вижу ее.
— Я думала, что никогда больше тебя не увижу, — вздохнула я. — Я почти смирилась с этим, думая, что ты тоже ушла.
— Бог милостив! — произнесла она в странном оцепенении.
— Ты действительно Зулейка? — воскликнула я.
— Не совсем, — возразила она. — Я Эсперанса. Чем ты занимаешься? Валяешь дурака, разрешая вопросы, на которые никто не в состоянии ответить?
Никогда в жизни я не была так близка к нервному расстройству, как в этот момент. Я чувствовала, что разум не в состоянии перенести обрушившееся на него давление и могла просто не выдержать боли и смятения.
— Соберись, девочка, — строго сказала Эсперанса. — Худшее еще не пришло. Но мы больше не можем оберегать тебя. Сейчас ты близка к помешательству, но маги не могут остановить это давление. Сегодня ты сама приняла вызов и либо будешь жить, либо умрешь. В данном случае я говорю не метафорически.
Я едва могла говорить из-за слез.
— Я никогда не увижу Исидоро Балтасара? — спросила я.
— Я не буду врать, чтобы пощадить твои чувства. Нет, он никогда не возвратится. Исидоро Балтасар — только мгновение в магии. Сон, который ушел после того, как был увиден. Исидоро Балтасар, как сон, уже ушел.
Легкая, почти задумчивая улыбка тронула ее губы. — Чего я еще не знаю, — продолжала она, — так это ушел ли тот человек, новый нагваль, навсегда. Ты понимаешь, конечно, что даже если он вернется, то он уже не будет Исидоро Балтасаром. Он будет чем-то таким, чего ты не встречала до сих пор.
— Он будет неизвестен мне? — спросила я, не осознавая до конца, хочу ли я это знать.
— Не знаю, дитя мое, — сказала она неопределенно и безразлично. — Просто не знаю. Я сама в сновидении. То же и с новым нагвалем. Сновидящие, такие как мы, непостоянны, и именно эта непостоянность позволяет нам существовать. С нами ничего не происходит, кроме сновидений.
Ослепленная слезами, я просто не видела ее.
— Чтобы облегчить боль, проникни глубже в себя, — тихо сказала она. — Сядь, подожми колени, охвати лодыжки скрещенными руками, правую лодыжку — левой рукой. Положи голову на колени и дай печали уйти.
Дай земле смягчить твою боль. Позволь целебным силам земли войти в тебя.
Я села на землю так, как советовала Эсперанса. Спустя мгновение моя печаль исчезла. Глубокое телесное ощущение комфорта сменило муку. Я утратила ощущение себя в каком-либо ином контексте, чем здесь и теперь. При отсутствии субъективной памяти у меня не было и боли.
Эсперанса указала мне место на скамейке рядом с собой. Как только я села, она взяла мою руку в свои и некоторое время терла ее, слегка массируя, а потом сказала, что у меня слишком мясистая рука, для такой костлявой девицы. Потом она повернула мою руку ладонью вверх и внимательно ее рассматривала. Не сказав ни слова, она бережно сложила мою руку в кулак.
Мы долго сидели молча. Было далеко за полдень; стояла тишина, которую нарушал лишь шелест листвы, колеблемой бризом.
Я подняла взгляд на Эсперансу, и внезапно совершенно сверхъестественная уверенность осенила меня: я знала, что мы уже говорили подробно и о моем приезде в дом ведьм и об уходе магов.
— Что со мной, Эсперанса? — спросила я. — Я сновижу?
— Ну... — начала она медленно. В ее глазах засиял огонек, как будто она предлагала мне проверить, в сновидений ли я. — Сядь на землю и проверь.
Я так и сделала. Единственное, что я чувствовала, — это прохладу камня, на котором сидела. Никакое ощущение не было послано мне в ответ. — Я не сновижу, — заявила я. — Но почему тогда я чувствую, что мы уже обо всем говорили? — Я внимательно посмотрела на нее, надеясь найти ответ в выражении ее лица. — Я вижу тебя в первый раз со дня моего приезда, но чувствую, что мы бывали вместе каждый день, — пробормотала я больше для себя, а не для того, чтобы меня услышали. — Уже прошло семь дней.
— Значительно больше. Но тебе нужно решить эту задачу самостоятельно с минимальной помощью, — сказала Эсперанса.
Я кивнула, соглашаясь. Было так много всего, о чем хотелось спросить, но я знала, что говорить бесполезно. Не имея понятия, каким образом, но я знала, что все мои вопросы уже предусмотрены. Меня переполняли ответы.
Эсперанса задумчиво смотрела на меня, как будто сомневаясь в моем понимании. Потом очень медленно, внимательно произнося слова, она сказала:
— Я хочу, чтобы ты знала, что состояние осознания, которое ты здесь получаешь, только временное, каким бы глубоким и постоянным оно тебе ни казалось. Ты очень скоро вернешься к своим пустякам. Это наша женская судьба, и это особенно трудно.