Жизнь замечательных времен. 1975-1979 гг. Время, события, люди
Шрифт:
В эти же дни фирма «Мелодия» выпустила гибкий миньон новой столичной рок-группы. Вернее сказать, группа-то была старая, но название у нее было иное: вместо ВИА «Цветы» — Группа Стаса Намина. Как мы помним, «Цветы» появились на свет в 1970 году, а свою первую пластинку выпустили осенью 73-го. Тот миньон имел колоссальный успех и в миг разошелся миллионным тиражом. Потом были его допечатки. Так «Цветы» стали первой рок-группой страны, которая официально добилась всесоюзного признания. В 1974 году «Цветы» были приняты на работу в Московскую филармонию, получив статус профессионального коллектива. Однако потом в жизни коллектива наступили тяжелые времена. Как вспоминает сам основатель «Цветов» Стае Намин: «Мы были первой супергруппой, известной на всю страну, на которой чиновники культуры захотели зарабатывать «бабки». И хоть мы работали по пять-шесть
В итоге в 1975 году «Цветы» прекратили свое существование. Однако спустя полтора года коллектив вновь собрался, но уже под другим названием — Группа Стаса Намина. И тут же фирма «Мелодия», видимо, памятуя о том бешеном успехе двух первых миньонов ансамбля, предложила им записать новую пластинку. В нее вошли четыре песни: «Красные маки» (В. Семенов — В. Дюнин), «Ах, мама» (В. Сахаров, С. Дьячков — С. Намин), «Вечером» (С. Намин — И. Кохановский) и «Старый рояль» (А. Слизунов, К. Никольский — В. Солдатов). Самой популярной в народе суждено будет стать последней песне. Но знал бы слушатель, какого труда стоило музыкантам ее пробить. Во время приемки пластинки худсовет тот прицепился к одной из строчек в «Рояле»: «…и стерлись клавиши моей души…», объявив их декадентскими. С большим трудом тогда удалось отстоять и эту строчку, и саму песню.
Между тем Группой Стаса Намина в те дни заинтересовался кинорежиссер Олег Бондарев (снял «Мачеху» с Татьяной Дорониной), который задумал использовать их музыку в своем очередном фильме. Через своего знакомого — Николая Добрюху — он вышел на Стаса Намина. Далее послушаем рассказ непосредственного участника тех событий — Н. Добрюхи:
«Намин пригласил меня с Бондаревым обсудить эту затею у него дома, где при необходимости к разговору могли бы подключиться и его товарищи по группе. Так мы и сделали. Начало переговоров обнадеживало, однако вскоре разговор по разным причинам перестал клеиться, и я, почувствовав это, от нечего делать взялся осматривать достопримечательности квартиры. Квартира № 19, довольно светлая, находилась на втором этаже, окнами на набережную, которая отделялась от дома широкой полосой сквера. Дело было ранней весной 1977 года. Только что круто подняли цены на такси, и это событие тогда не бывало забытым ни в одном разговоре. Не стал исключением и наш. Стае, помнится, заметил: дескать, уже на такси люди перестали ездить; если так пойдет и дальше — вряд ли долго продержатся эти новые «шизовые» цены… Слушая его комментарии относительно очередной политики цен, я невольно обратил внимание на надпись на стене, у которой стоял небольшой жесткий деревянный кресло-диван. «Сталинская Конституция» было написано крупными буквами на плакате 30-х годов. Шрифтом поменьше излагались конституционные статьи. Над плакатом был прикреплен портрет деда, Анастаса Ивановича Микояна, и Сталина. По всему было видно, что в этой семье благодаря самым достоверным источникам о Сталине знали больше правдивого, нежели все мы…
Перед нашим уходом Стае мне и Бондареву подарил по новой гибкой пластинке, где были записаны песни в исполнении его группы: «Ах, мама», «Старый рояль» и другие…»
Главреж Театра имени Моссовета Юрий Завадский, который совсем недавно перенес тяжелую операцию, пытается пробить в Минкульте спектакль по пьесе Леонида Зорина «Царская охота» (борьба за эту постановку тянется вот уже два года). Только благодаря его авторитету и тому, что чиновники знали о тяжелом положении здоровья Завадского, постановку удалось-таки пробить. Однако цензура, куда пьеса ушла в середине марта, медлит с ответом, и тогда Завадский, силы которого уже были на исходе, собственной волей назначает генеральный прогон на 23 марта. Но сам прийти на Нее не сможет — подведет здоровье. Вот как вспоминает об этом автор пьесы Л. Зорин:
«С утра у театра толпились люди, бог весть как узнавшие о просмотре. Чем ближе к полудню, тем больше крепчал напор желавших пробиться внутрь. Разыгрывались и просто комические
Начальства в тот день не было. Оно сочло наиболее верным проигнорировать тот факт, что пьеса, не получившая визы, играется при переполненном зале. Совсем как Еремов с «Медной бабушкой», Завадский бестрепетно, по-молодому нарушил все правила игры, которым, казалось бы, строго следовал. Наконец-то он ощутил, что свободен, больше не было для него ни сановников, ни хозяев, ни партийных удавок. Земля со всей ее маетой, с ее неволей была все дальше, а небо становилось все ближе…
После того как просмотр закончился, мы сразу же стали звонить Завадскому. Когда черед дошел до меня, я пожелал ему и себе скорее увидеться на премьере. Он тихо проговорил: «Нет, все кончено. Я не хочу, чтоб мне продлевали бессмысленное существование». Я слушал, не зная, как возразить, делая яростные усилия, чтобы постыдно не разреветься. Сдал и несокрушимый Виктюк, ему дважды потребовалась неотложка. Перегрузки оказались чрезмерны…»
Тем временем в Союзе писателей СССР готовятся к исключению из своих рядов очередного неугодного — на этот раз Льва Копелева (как мы Помним, 18 марта оттуда был исключен Владимир Корнилов). Экзекуция над Копелевым намечена на конец марта, однако за несколько дней до этого — 24 марта — он присылает руководству СП письмо, в котором пишет:
«Меня пригласили на заседание секретариата. Я не сомневаюсь в исходе этого заседания и даже могу представить себе, что именно должны говорить ораторы. Ведь то, что происходило, когда исключали таких известных, многими любимых писателей, как. Лидия Чуковская, Владимир Войнович и Владимир Корнилов, свидетельствует о стандартно выработанной оскорбительной процедуре.
Ритуал моего исключения призван лишь оформить фактическое отстранение от литературной работы, которому я подвергаюсь почти десять лет.
Просить «помилования» я не могу, так как все, что вменяется мне в вину, определено моим сознанием нравственного и гражданского долга… Ни в каких заседаниях такого рода я не буду участвовать. Авось это поможет тем из вас, кто думает и чувствует по-иному, чем велено: им не придется лишний раз выступать, кривя душою, обрекая себя на запоздалое раскаяние, на презрение своих же детей и внуков..-.»
Георгий Данелия продолжает работу над «Мимино». В среду, 23 марта, в клубе ОДТС прошла досъемка эпизода «Большой театр»: случайный знакомый Мизандари артист Синицын (Владимир Басов) исполняет арию на сцене Большого театра. На следующий день группа перебазировалась на территорию гостиницы «Россия», которая после недавнего пожара какое-то время была закрытым объектом для посторонних. В одном из номеров сняли эпизод, где настоящий профессор Хачикян (Леонид Куравлев) предъявляет претензии своему однофамильцу (Фрунзе Мкртчян), которого по ошибке приняли за него: «Такие, как вы, позорят нацию!»
25 марта Леонид Брежнев в компании своих соратников по Политбюро отправился в залы Академии художеств, где была развернута выставка «Сатира в борьбе за мир». На крыльце выставочного зала, как и положено, высоких гостей встречали устроители выставки. Когда машина генсека затормозила у входа и открылись дверцы, у встречающих в течение нескольких секунд душа ушла в пятки: из салона повалил такой густой дым, будто внутри случился пожар. Можете себе представить, что подумали в те мгновения художники. Но все обошлось: вскоре из салона показалась голова живого генсека, которая сияла блаженной улыбкой. А объяснялось все происшедшее просто: после того как в 75-м врачи запретили Брежневу курить, он заставлял своих охранников обкуривать его. Вот как об этом вспоминает телохранитель генсека В. Медведев:
«Обкуривать генсека мы начали со страшной силой. Едем в машине — Рябенко (начальник охраны. — Ф. Р.) и я еще с кем-нибудь из охраны — и курим по очереди без передышки. Пытался и он сам иногда закурить, но мы отговаривали: «Лучше мы все еще по разу курнем». И он соглашался. Зато когда подъезжаем, нас кто-то встречает, распахиваем дверцы машины, и оттуда — клубы дыма, как при пожаре.
У меня первый месяц очень болела голова. Однажды на даче в беседке он попросил меня покурить. Я вытащил сигарету и стал пускать дым в его сторону. Он смотрит: