Жизнь. Милый друг. Новеллы
Шрифт:
И когда г-жа де Марель, отличавшаяся скептическим, насмешливым и язвительным, так называемым парижским складом ума, издеваясь над его тирадами, уничтожала их одной какой-нибудь меткой остротой, он говорил ей с улыбкой:
— Ничего! Мне это пригодится в будущем.
Жил он теперь на Константинопольской; он перенес сюда свой чемодан, щетку, бритву и мыло, — в этом и заключался весь его переезд. Каждые два-три дня, пока он еще лежал в постели, к нему забегала г-жа де Марель; не успев согреться, она быстро
По четвергам Дюруа обедал у нее и, чтобы доставить мужу удовольствие, толковал с ним о сельском хозяйстве. Но он и сам любил деревню, и оба иной раз так увлекались беседой, что забывали про свою даму, дремавшую на диване.
Лорина тоже засыпала, то на коленях у отца, то на коленях у Милого друга.
По уходе журналиста г-н де Марель неукоснительно замечал тем наставительным тоном, каким он говорил о самых обыкновенных вещах:
— Очень милый молодой человек. И умственно очень развит.
Был конец февраля. По утрам на улицах возле тележек с цветами уже чувствовался запах фиалок.
Дюруа наслаждался безоблачным счастьем.
И вот однажды вечером, вернувшись домой, он обнаружил под дверью письмо. На штемпеле стояло: «Канн». Распечатав конверт, он прочел:
«Канн, вилла „Красавица“
Дорогой друг! Помните, вы мне сказали, что я могу во всем положиться на вас? Так вот, я вынуждена просить вас принести себя в жертву: приезжайте, не оставляйте меня одну с умирающим Шарлем в эти последние его мгновенья. Хотя он еще ходит по комнате, но доктор меня предупредил, что, может быть, он не проживет и недели.
У меня не хватает ни сил, ни мужества день и ночь смотреть на эту агонию. И я с ужасом думаю о приближающихся последних минутах. Родных у моего мужа нет; кроме вас, мне не к кому обратиться. Вы его товарищ; он открыл вам двери редакции. Приезжайте, умоляю вас. Мне некого больше позвать.
Ваш преданный друг
Мадлена Форестье».
Какое-то странное чувство точно ветром овеяло душу Дюруа: это было чувство освобождения, ощущение открывающегося перед ним простора.
— Конечно, поеду, — прошептал он. — Бедный Шарль! Вот она, жизнь человеческая!
Письмо г-жи Форестье он показал патрону, — тот поворчал, но в конце концов согласился.
— Только возвращайтесь скорей, вы нам необходимы, — несколько раз повторил Вальтер.
На другой день, послав супругам Марель телеграмму, Жорж Дюруа скорым семичасовым выехал в Канн.
Приехал он туда почти через сутки, около четырех часов вечера.
Посыльный проводил его на виллу «Красавица», выстроенную на склоне горы, в усеянном белыми домиками сосновом лесу, что тянется от Канн до залива Жуан.
Форестье
Дверь отворил слуга.
— А-а, пожалуйте, сударь! — воскликнул он. — Госпожа Форестье ждет вас с нетерпением.
— Как себя чувствует господин Форестье? — спросил Дюруа.
— Да неважно, сударь! Ему недолго осталось жить.
Гостиная, куда вошел Дюруа, была обита розовым ситцем с голубыми разводами. Из большого широкого окна видны были город и море.
— Ого, шикарная дача! — пробормотал Дюруа. — Где же они, черт возьми, берут столько денег?
Шелест платья заставил его обернуться.
Госпожа Форестье протягивала ему руки:
— Как хорошо вы сделали, что приехали! Как это хорошо!
Неожиданно для Дюруа она обняла его. Затем они посмотрели друг на друга.
Она немного осунулась, побледнела, но все так же молодо выглядела, — пожалуй, она даже похорошела, стала изящнее.
— Понимаете, он в ужасном состоянии, — шепотом заговорила она, — он знает, что дни его сочтены, и мучает меня невыносимо. Я ему сказала, что вы приехали. А где же ваш чемодан?
— Я оставил его на вокзале, — ответил Дюруа, — я не знал, в какой гостинице вы мне посоветуете остановиться, чтобы быть поближе к вам.
— Оставайтесь здесь, у нас, — после некоторого колебания сказала она. — Кстати, комната вам уже приготовлена. Он может умереть с минуты на минуту, и если это случится ночью, то я буду совсем одна. Я пошлю за вашими вещами.
Он поклонился.
— Как вам будет угодно.
— А теперь пойдемте наверх, — сказала она.
Он последовал за ней. Поднявшись на второй этаж, она отворила дверь, и Дюруа увидел перед собой закутанный в одеяла полутруп: мертвенно-бледный при багровом свете вечерней зари, Форестье сидел у окна в кресле и смотрел на него. Дюруа мог только догадаться, что это его друг, — до того он изменился.
В комнате стоял запах человеческого пота, лекарств, эфира, смолы — удушливый, непередаваемый запах, пропитывающий помещение, где дышит чахоточный.
Форестье медленно, с трудом поднял руку.
— А, это ты! — сказал он. — Приехал посмотреть, как я умираю? Спасибо.
— Посмотреть, как ты умираешь? — с принужденным смехом переспросил Дюруа. — Не такое это веселое зрелище, чтобы ради него стоило ехать в Канн. Просто мне захотелось немного отдохнуть и заодно навестить тебя.
— Садись, — прошептал Форестье и, опустив голову, мрачно задумался.
Дыхание у больного было частое, прерывистое; порой он словно хотел напомнить окружающим, как он страдает, и тогда оно вырывалось у него из груди вместе со стоном.