Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

Вазари Джорджо

XI. Итак, приехав в Рим в феврале 1538 года, я провел там весь июнь, занимаясь совместно с моим подмастерьем Джовамбаттистой Кунджи из Борго рисованием всего того, что я не успел зарисовать за время моих прошлых приездов в Рим, в частности того, что было зарыто под землей в гротах. Из архитектуры или скульптуры я не оставил ничего, что я не зарисовал бы и не обмерил. Настолько, что я поистине могу утверждать, что рисунков за этот промежуток времени я сделал более трехсот, от которых впоследствии в течение долгих лет я получал и радость и пользу, пересматривая их и освежая в себе память о всех вещах, виденных мною в Риме.

А насколько эти труды и исследования пошли на пользу, видно по образу, который, вернувшись в Тоскану, я написал для монастыря в Монте Сан Совино, на котором в возможно лучшей манере я изобразил Успение Богоматери, внизу же кроме апостолов, обступивших гробницу, – св. Августина и св. Ромуальда.

XII. Отправившись после этого в Камальдоли согласно обещанию, данному мною тамошним отцам-пустынникам, я написал на другом образе в трансепте Рождество Христово, изобразив ночь, освещенную сиянием, исходящим от новорожденного младенца, окруженного несколькими пастухами, которые ему поклоняются. В ходе этой работы я упражнялся в передаче красками солнечных лучей и изображал фигуры и все прочие околичности этой картины с натуры и в определенном освещении, для того чтобы они получились как можно более правдоподобными. Затем, так как

сияние это не могло проникнуть за пределы хижины, я над ней и вокруг нее ввел дополнительный свет, исходящий от сияния ангелов, поющих в небесах: «Слава в вышних Богу». Не говоря уже о том, что кое-где сами пастухи излучают свет, расхаживая с зажженными пучками соломы в руках, частично же свет излучают и луна, и звезда, и ангел, являющийся некоторым из пастухов. Что же касается хижины, то я выдумал смелое сочетание всяких древностей с обломками статуй и другими сходными вещами. Словом, я довел эту вещь до конца, положив на нее все свои силы и знания, и, хотя я рукой и кистью и не сравнялся с великим моим желанием и волей к достижению совершенства в своей работе, тем не менее живопись эта многим понравилась. Недаром мессер Фаусто Сабео, человек ученейший, бывший в то время хранителем папской библиотеки, написал, а после него написали и некоторые другие, много латинских стихов во славу этого произведения, побуждаемые, быть может, не столько его качеством, сколько расположением к моей особе. Как бы то ни было, если в нем и есть что-либо хорошее, то это было божьим даром.

Когда я закончил этот образ, святые отцы решили, что я должен написать на стене фрески с предназначенными для нее историями, поэтому над дверью я написал изображение самой пустыни, с одной стороны от нее св. Ромуальда рядом с тем венецианским дожем, который был святым человеком, а с другой – видение, которое имел Ромуальд на том месте, где он построил свою пустыню. Все это я украсил всякими фантазиями, гротесками и другими узорами, которые можно там увидеть. По окончании работы они приказали мне вернуться на следующее лето для написания образа главного алтаря.

XIII. Между тем помянутый выше дон Миньято Питти, состоявший в то время визитатором всех монастырей ордена Монте Оливето, увидел написанный мною образ в Монте Сан Совино, а также мои работы в Камальдоли и, посетив в Болонье флорентинца дона Филиппо Серральи, аббата монастыря Сан Микеле ин Боско, сказал ему, что, по его мнению, только мне, и никому другому, следовало заказать намеченную роспись трапезной в этой честной обители. Поэтому, направившись в Болонью, я за это и взялся, хотя работа предстояла большая и ответственная. Однако прежде всего мне захотелось осмотреть все самые знаменитые произведения живописи болонских и других мастеров, какие только были в Болонье. Заказанная мне живописная работа для торцовой стены этой трапезной распадалась на три картины. На одной надо было изобразить, как Авраам в Мамврийской долине готовит трапезу для ангелов, на второй – как Христос в доме Марии Магдалины и Марфы, беседуя с последней, говорит ей, что Мария избрала благую часть, а на третьей – как св. Григорий, делящий трапезу с двенадцатью нищими, узнает среди них Христа. Приступив к работе, я все же начал с последней и, дабы иметь возможность включить в нее тамошних святых отцов согласно их желанию, я изобразил св. Григория сидящим за трапезой в монастыре с прислуживающими ему белыми монахами этого ордена. Кроме того, фигуре этого святого первосвященника я придал обличье папы Климента VII, а вокруг него, в числе многочисленных синьоров, посланников, князей и иных особ, смотрящих, как он вкушает пищу, я изобразил герцога Алессандро в память о тех благодеяниях и милостях, которые я от него получал, и о том, кем он был, и с ним многих моих друзей. А среди тех, кто прислуживает на трапезе нищих, я написал портреты тех монахов этой обители, с которыми я подружился, а также мне незнакомых, но меня обслуживавших, как то: раздатчика милостыни, келаря и других им подобных, не говоря об аббате Серральо, о самом генерале ордена доне Чиприано из Вероны и о Бентивольо. С натуры же я написал и облачение этого первосвященника, изобразив бархат, парчу и другие золотые и шелковые ткани самого различного вида. Околичности же, как то: сосуды, животных и прочее, я поручил Кристофано из Борго, как о том говорилось в его жизнеописании. Во второй истории я старался написать головы, одежды и постройки так, чтобы они не только отличались от тех, что были изображены на первой, но и по возможности выявляли чувства Христа, наставляющего Магдалину, преданность и хлопотливость Марфы, готовящей пиршество, но обижающейся на то, что сестра ее оставила одну, возложив на нее столько трудов и забот, не говоря уже о внимании апостолов и о многом другом, что следовало учесть в этой картине. Что же касается третьей истории, то я изобразил трех ангелов (сам не знаю, как это мне удалось) в небесном сиянии, которое они как бы излучают в то время, как их окружают солнечные лучи, падающие на них через облако. Старик Авраам склонился перед одним из трех ангелов, хотя видит он всех трех, между тем как Сара смеется при мысли о том, что, быть может, сие явление и есть то, что ей было обетовано, Агарь же с Измаилом на руках покидает обитель. Это же сияние освещает прислужников, и некоторые из них, будучи не в силах вынести его яркость, рукой защищают глаза и пытаются от него укрыться. А так как резкие тени и светлые блики придают живописи большую силу, то благодаря разнообразию изображенных предметов эта история обладает гораздо большей рельефностью, чем обе предыдущие, и производит совершенно иное впечатление благодаря разнице в колорите. О, если бы мне всегда удавалось осуществлять свой замысел так, как я и в то время, и ныне к тому стремился при помощи все новых и новых вымыслов и фантазий, не останавливаясь ни перед усталостью, ни перед трудностями, которые передо мною ставило искусство!

Но как бы то ни было, работа эта была мною закончена за восемь месяцев, включая фресковый фриз, архитектурное убранство, резьбу, панели, облицовки и другие украшения всей работы в целом и всего помещения трапезной. И за все это я согласился на оплату в размере двухсот скудо как человек, мечтавший не столько о наживе, сколько о славе. Недаром мой ближайший друг мессер Андреа Альчати, который в то время читал лекции в Болонье, поместил там следующие слова: «Octonis mensibus opus ab Arretino Ceorgio pictum, поп tarn praecio, quam amicorum obsequio, el honoris voto, anno 1539. Philippus Serralius pon. curavit».

«Работа сия выполнена в восемь месяцев аретинцем Георгием не из-за вознаграждения, а ради почтения к друзьям и чести по обету в 1539 году заботами священнослужителя Филиппа Серралиуса». Пер. А.Габричевского.

XIV. В это же время я написал два небольших образа – Мертвого Христа и Воскресение, которые аббат дон Миньято Питти поместил в церковь Санта Мариа ди Барбиано в Вальдэльзе, неподалеку от Сан Джиминьяно. Закончив их, я тотчас же вернулся во Флоренцию, так как Тревизи, мастер Бьяджо и другие болонские живописцы, думая, что я собираюсь обосноваться в Болонье и отбивать у них заказы и работы, не переставали мне досаждать; однако они этим доставляли больше неприятностей самим себе, чем мне, потешавшемуся над их, с позволения сказать, страданиями и всякими выходками.

XV. Во Флоренции же я для мессера Оттавиано сделал копию с

большого поясного портрета кардинала Ипполито и написал другие картины, занимаясь ими в часы самого невыносимого летнего зноя. Закончив их, я вернулся в тишину и прохладу Камальдоли для написания помянутого выше образа главного алтаря, на котором я изобразил Снятие со креста, потратив на это все знания и все силы, какими я только располагал, а так как в ходе работы и с течением времени мне стало казаться, что я кое в чем добился успеха, и так как первый набросок меня уже больше не удовлетворял, я весь образ перегрунтовал и заново его написал таким, каким мы его теперь и видим. Соблазнившись же одиночеством и оставшись в той же обители, я для названного мессера Оттавиано написал обнаженного юного св. Иоанна в окружении разных скал и утесов, которые были написаны мною с натуры в этой горной местности. Но не успел я закончить эти вещи, как в Камальдоли появился мессер Биндо Альтовити, чтобы из кельи Святого Альбериго (то есть из обители тамошних монахов) сплавить вниз по течению Тибра до самого Рима партию огромных елей для строительства собора Св. Петра. Увидев все, что мною было написано в этом монастыре, и так как, на мое счастье, ему это понравилось, он, прежде чем уехать, решил, что я должен написать ему алтарный образ для Санто Апостоло, его приходской церкви во Флоренции. А так как образ для Камальдоли и фреска на стене капеллы (где я попробовал примешать масляную краску к фресковой, что мне весьма ловко удалось сделать) были уже закончены, я приехал во Флоренцию и написал помянутый выше образ. А так как мне необходимо было показать себя в этом городе, где я подобного рода вещей еще не делал, и так как я имел много соперников и желание завоевать себе имя, я решил посвятить этому произведению все свои силы и вложить в него столько стараний, сколько я еще никогда ни во что не вкладывал.

XVI. А для того чтобы, отбросив всякие посторонние и докучливые мысли, иметь возможность этим заниматься, я первым долгом выдал замуж свою третью сестру и купил в Ареццо, в предместье Сан Вито, недостроенный дом с участком, годным для разведения прекраснейших огородов и расположенным в той части города, где самый хороший воздух.

Итак, с октября месяца 1540 года я начал писать образ для мессера Биндо, собираясь изобразить на нем историю, которая должна была показать Зачатие Богородицы, как того требовало название капеллы, что было для меня задачей нелегкой, но так как и мессер Биндо и я обращались за советом ко многим нашим общим друзьям, людям ученым, я в конце концов остановился на следующем решении. Изобразив на середине картины древо первородного греха, я у его корней написал обнаженных и прикованных Адама и Еву, как первых нарушителей Божьей заповеди, а далее одного за другим прикованных к следующим его ветвям Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Иисуса Навина, Давида и всех остальных царей в той последовательности, в какой они один после другого правили, всех до одного, говорю я, прикованных за обе руки, кроме Самуила и св. Иоанна Крестителя, которые прикованы только за одну руку, так как они были освящены во чреве матери. С хвостом, обвивающим ствол этого дерева, я изобразил древнего змия, верхняя половина которого имеет облик человека со скованными за спиной руками. Над его головой изображена во славе Дева, облеченная солнцем и увенчанная двенадцатью звездами, которая одной ногой попирает его рога, а другой – лунный серп. Эта Дева, говорю я, парит, окруженная сиянием, которое состоит из ангелочков, освещаемых лучами, от нее исходящими, лучи же эти, в свою очередь, проникают сквозь древесную листву и освещают фигуры скованных, и кажется, будто они развязывают сковывающие их путы силой и молодостью той, от кого они исходят. А в небе, то есть в самой верхней части картины, – два путта, держащие в руках некие грамотки, на которых начертаны нижеследующие слова: «Quos Evae culpa damnavit, Mariae gratia solvit».Словом, я до этого еще никогда, насколько я припоминаю, не писал ни одной вещи, в которую я вложил бы больше усердия, труда и любви, чем в эту, однако, угодив всем, самому себе я, к счастью, не угодил, хотя отлично знал, сколько времени, усилий и труда я на это потратил, в особенности же на обнаженные тела, лица, да, в конце концов, и на любую частность. Мессер Биндо заплатил мне за работу над этим образом триста скудо золотом, а кроме того, на следующий год оказал мне столько любезности и так обласкал меня у себя дома в Риме, где я для него заново написал этот образ на небольшом подрамнике почти что в размере миниатюры, что я, храня память о нем, век буду считать себя его должником.

XVII. В то же самое время, когда я писал этот образ, который, как я уже говорил, был помещен в церковь Санто Апостоло, я исполнил для мессера Оттавиано деи Медичи Венеру и Леду по картонам Микеланджело, а также на большой картине изобразил во весь рост кающегося св. Иеронима, который, взирая на распятие, погрузился в созерцание смерти Спасителя и в то же время ударяет себя в грудь, дабы изгнать из своих помыслов образы Венеры и искушения плоти, иной раз ему досаждавшие, хотя он и обретался в лесах и местах глухих и диких, как он сам пространно об этом повествует. Дабы наглядно это показать, я изобразил, как его созерцание обращает в бегство Венеру, которая, обняв Амура и ведя за руку фигуру Резвости, уронила и стрелы и колчан, не говоря о том, что стрелы Купидона, выпущенные им в этого святого, ломаются и обращаются вспять на него же, а голубки Венеры, подобрав некоторые из них, которые упали на землю, и держа их в клюве, возвращают их Амуру. Хотя в то время все эти картины мне очень нравились и были написаны мною на совесть, все же я так и не знаю, насколько они нравятся мне сейчас, в настоящем моем возрасте. Однако, поскольку искусство само по себе вещь трудная, нельзя требовать от художника того, что он сделать не может. Скажу только одно (а я действительно могу это утверждать как сущую правду) – я всегда выполнял свои картины, замыслы и рисунки, каковы бы они ни были, не скажу чтобы с исключительной быстротой, но, во всяком случае, с невероятной легкостью и без всякого усилия, и да послужит мне тому порукой (как я уже говорил в другом месте) огромнейшее полотно, которое я в 1542 году всего лишь за шесть дней расписал во флорентийской церкви Сан Джованни по случаю крещения синьора дона Франческо деи Медичи, ныне князя Флоренции и Сиены.

XVIII. Но вот, хотя я после этих работ и собирался поехать в Рим и удовлетворить этим желание мессера Биндо Альтовити, сделать этого мне так и не удалось. В самом деле, когда мессер Пьетро Аретино, знаменитейший в то время поэт и мой очень большой друг, вызвал меня в Венецию, я был вынужден туда отправиться, поскольку он очень хотел меня видеть, да и сделал я это с охотой, чтобы за время этого путешествия увидеть творения Тициана и других живописцев. И это мне удалось, ибо за немного дней я увидел в Модене и в Парме произведения Корреджо, в Мантуе росписи Джулио Романо, а в Вероне ее древности. Наконец, добравшись до Венеции и имея при себе две картины, написанные мною по картонам Микеланджело, я подарил их дону Диего ди Мендоцца, который переслал мне за них двести золотых скудо. И недолго прожил я в Венеции, как уже по просьбе Аретино мне пришлось для синьоров сообщества Кальца изготовить убранство для их праздника, причем работал я над этим совместно с Баттистой Кунджи, с Кристофано Герарди из Борго Сан Сеполькро и с аретинцем Бастьяно Флори, мастерами весьма стоящими и опытными, как о том уже достаточно было рассказано в другом месте, а также написал девять картин во дворце мессера Джованни Корнаро, а именно на плафоне одной из комнат этого дворца, находящегося в приходе Сан Бенедетто.