Жизни, не похожие на мою
Шрифт:
Тук-тук приближался к больнице, и хотя до нее было еще далековато, запах смерти явственно витал в воздухе. Группу пострадавших туристов я заметил еще издалека. Они медленно кружили под баньяном, и у меня снова возникло ощущение, будто я снимаюсь в фильме про зомби в роли человека, выжившего в какой-то катастрофе, и еду в машине мимо группы живых мертвецов, провожающих меня пустыми взглядами. По широкой, на удивление безлюдной улице мы добрались до рыночной площади, где Филипп сообщил Жерому и Дельфине о смерти Джульетты, оттуда спустились на пляж Медакетии — безжизненное пространство, покрытое черной вонючей грязью, из которой торчали остовы лодок, развалины домов, отдельные штакетины поваленных заборчиков, вывороченные с корнями деревья. Кое-где виднелись уцелевшие стены домов. Среди руин копошились люди, время от времени выуживая из грязи то помятый таз, то обрывки рыболовной сети, то выщербленную тарелку. Филиппа все узнавали, подходили к нему, обнимались, плакали и на ломаном английском обменивались последними новостями. Главным образом, именами погибших. Ничего нового Филипп им не сообщил: о смерти Джульетты, Осанди и М. Н. всем уже было известно. Но он не знал, как сложилась судьба соседей, и лишь жалобно стонал на ланкийский манер, заслышав имя очередной жертвы стихии. Филипп не хвастался, когда говорил, что знает здесь всех, и все считают его своим. Этих ланкийских рыбаков он оплакивал, как собственных родственников. Каждому из уцелевших он говорил, что сейчас ему необходимо уехать с Дельфиной и Жеромом, но вскоре он вернется, найдет деньги и вернется уже надолго, чтобы помогать им восстанавливать разрушенное стихией. Казалось, для Филиппа было очень важно произносить, а для них слышать эти слова, во всяком случае, его обнимали пылко и искренне, как родного. Мы пробирались между развалинами, останавливаясь, чтобы перекинуться словами с теми, кому повезло остаться в живых, и наконец, вышли к участку М. Н. От гостевого домика ничего не осталось, а на том месте, где находилось бунгало, арендованное Филиппом, виднелись только покореженные половые доски, бак от душа, и остаток стены, расписанный яркими пальмами, рыбами, лодками… Эту фреску Дельфина с Джульеттой сделали в прошлом году. Трехлетняя Джульетта страшно гордилась тем, что помогает матери. Филипп сел перед стеной посреди развалин. Мы с Жаном-Батистом отошли в сторонку и смотрели на него издали. «А ты бы поступил, как он, окажись на его месте?» — внезапно спросил Жан-Батист. «Что ты имеешь в виду?» «Ну, если бы погибла твоя четырехлетняя дочка или мы с Габриэлем, твои сыновья, ты бы стал помогать рыбаками Медакетии?»
Вернувшись в отель, я попытался связаться с Элен по мобильнику, но она не отвечала. К завтраку ни она, ни Жером не появились. Мы подождали немного, и позавтракали без них. На протяжении двух последних дней владельцы отеля проявили себя с наилучшей стороны: размещали и кормили всех, кто добирался до отеля, к оставшимся без гроша беженцам относились с таким же вниманием, как к платежеспособным постояльцам. Из-за отсутствия снабжения запасы продовольствия таяли, меню становилось все более скромным, однако в обращении с гостями обслуживающий персонал сохранял церемонную почтительность, свойственную ему до катастрофы. Я нервничал, сидел, как на иголках, и постоянно поглядывал на часы. Я бы ни за что в жизни не признался в истинной причине своего беспокойства, но правда заключалась в том, что моя женщина отправилась невесть куда с другим мужчиной. Двумя днями раньше я считал ее неинтересной и утратившей былой пыл, теперь же она представлялась мне персонажем романа или приключенческого фильма, прекрасной и отчаянной журналисткой, демонстрирующей свои лучшие качества в самый разгар событий. Но, увы, не я был героем этого романа или фильма. Я выступал, скорее, в роли мужа-дипломата, ироничного, уравновешенного, идеально вписывающегося в атмосферу коктейлей и дипломатических приемов, но, случись красным кхмерам окружить посольство, он теряется, уступает другим право принимать решения, и тогда его жена с другим мужчиной идет на линию огня, бросает вызов опасности, смотрит смерти в лицо. Ожидание становилось все более тревожным и, чтобы как-то отвлечься, я попытался читать «Рыбу-скорпион». Книга раскрылась на главе, где Матара упоминается, как деревня, населенная чрезвычайно опасными колдунами, и мне в глаза бросилась фраза: «Если бы человек знал, что его ожидает, он бы никогда не осмелился чувствовать себя счастливым». Я никогда не осмеливался, поэтому сказанное меня не касалось. Я сыграл партию в шахматы с Жаном-Батистом, порисовал с Родриго всяких жутких монстров: лист бумаги перегибался таким образом, чтобы партнер по игре не видел, что на нем уже нарисовано. Эта игра в духе сюрреализма называлась «очаровательный труп» [6] , и когда Родриго громко произнес это выражение, я смутился и дал ему понять, что надо говорить тихо. Он тут же сообразил, что к чему, и бросил обеспокоенный взгляд на Дельфину. Спустя какое-то время я завязал с ней разговор, и она рассказала о своей жизни в Сент-Эмильоне. Она всегда любила природу, ей даже в голову не приходила мысль переехать из сельской местности в город. Дельфина никогда не стремилась к самоутверждению или независимости через работу: она была неработающей молодой матерью, свободной от всяческих комплексов, и совершенно нормально воспринимала традиционное распределение ролей в семье: Жером зарабатывал деньги, она занималась ребенком, домом, садом, всякой живностью. Малышка Джульетта обожала домашних животных, особенно кроликов, и сама кормила их, не доверяя эту работу никому. Каждый день Жером приходил домой обедать. Он неторопливо беседовал с женой, наслаждался приготовленной ею пищей, играл с дочкой. Да, он работал, но в своем ритме, всегда открытый для общения с ними, тестем и несколькими близкими друзьями. Клиенты, с которыми ему приходилось общаться по работе, в некотором смысле расширяли этот семейный круг, пропитанный светлой атмосферой радости и счастья. Слушая Дельфину, я смотрел на нее и видел перед собой светловолосую, привлекательную молодую женщину, чем-то похожую на ребенка. По словам отца, она была похожа на Ванессу Паради или скорее, и он подчеркивал этот нюанс, Ванесса Паради была похожа на его дочь. Оно-то так, но, на мой взгляд, у Ванессы было больше сходства с малышкой Джульеттой, хотя я видел ее всего один раз, да и то мельком. Я пытался представить себе их жизнь, такую безмятежную и так не похожую на мою. Дельфина говорила тихим, спокойным голосом, но это было спокойствие сомнамбулы, и все глаголы в ее речи имели форму прошедшего времени.
6
Cadavre exquis (фр.) — буриме — дословно переводится, как «изысканный, очаровательный труп». Буриме — литературная игра, заключающаяся в сочинении стихов, чаще шуточных, на заданные рифмы, иногда еще и на заданную тему. Иногда к буриме относят и другую игру, называемую также «игрой в чепуху»: записывают несколько строк или даже строф и передают листок партнеру для продолжения, оставив видимыми только последние из них. Можно также начать рисунок какого-либо существа, скажем, с головы, подвернув листок бумаги так, чтобы партнер видел только шею и дорисовал туловище и т. д. — Прим. пер.
Спустя некоторое время в отеле появилась Рут. После двух суток, проведенных у ворот больницы без пищи и отдыха, она так ослабела, что ее пришлось привести сюда чуть ли не силой. Ей предложили бутерброд, но она к нему даже не прикоснулась. Самый старший из итальянцев-владельцев отеля пришел сообщить, что ей приготовили комнату. Он мягко, но настойчиво уговаривал ее пойти прилечь и хоть немного поспать, но Рут лишь качала головой. Дежуря под баньяном, она не хотела уходить со своего поста. Теперь, когда ее забрали оттуда и посадили в кресло, она не хотела покидать его, во всяком случае, не для того, чтобы пойти спать. Ей казалось, что Том не сможет вернуться, если она вдруг заснет. Чтобы он вернулся, она должна оставаться на ногах. Она хотела лишь одного: вернуться на пляж, сесть на том месте, где их разлучила волна, где находилось их бунгало, и ждать, глядя на горизонт, когда живой Том выйдет из океана. Рут говорила, сидя с выпрямленной спиной, как во время медитации, и, глядя на нее, можно было легко представить, как она без еды и сна сидит на пляже день за днем, неделя за неделей, ее дыхание становится все тише и медленнее, и постепенно она превращается из живого человека в статую. Ее решимость пугала, казалось, она в любой момент может переступить черту, отделявшую ее от кататонии, и мы с Дельфиной понимали: наша задача — помешать этому любой ценой. Прежде всего, следовало убедить Рут, что Том погиб, утонул, как все остальные, и уже не вернется. Прошло два дня, и сомневаться в этом не приходилось. Дельфина рассказала ей свою историю, надеясь помочь Рут, как Жером помог ей самой. Она сказала то, чего я раньше от нее не слышал, она сказала, что ее малышка умерла. На своем школьном английском Дельфина произнесла: «Му little girl is dead». Рут задала ей только один вопрос: «Ты видела ее мертвой?» У Дельфины не было выбора, она ответила «да», на что Рут возразила: «Тогда это не мой случай. Я не видела Тома мертвым, а раз так, то для меня он по-прежнему жив. Поверить в его смерть, значит убить его». До Рут доходила лишь малая толика сказанного, но ее удалось разговорить, а значит — установить связь. Она была социальным работником, он — плотником. Рут отказывалась верить в его смерть, но сказала: «Не was a carpenter». Прошедшее время несовершенного вида начало потихоньку разъедать ее фразы. Они знали и любили друг друга с юношеского возраста. Осенью они поженились и на следующий день после свадьбы отправились в кругосветное путешествие продолжительностью в год. После возвращения молодые планировали завести первого ребенка — всего им хотелось иметь трех детей — и построить свой дом. Они залезли в долги и купили в небольшой деревеньке неподалеку от Глазго земельный участок с развалинами какого-то каменного сарая. Том сказал, что обязательно восстановит его, хотя на это потребуется время, возможно года два, поскольку работать там он сможет лишь в свободное время, и эти два года они поживут в трейлере. Там же пройдет первый год жизни ребенка, но потом у их детей и у них самих появится дом — настоящий, собственный дом, какого в детские годы не было ни у кого из них, выходцев из сельских семей, оторванных от земли и безнадежно затерявшихся в городе. У Тома и Рут было много общего, их судьбы складывались почти одинаково и, послушав Рут, становилось ясно, что им приходилось несладко. Обоих пугала перспектива пускаться в самостоятельную жизнь в одиночестве, но они нашли друг друга и поклялись оставаться вместе в горе и радости, поддерживать друг друга, что бы ни случилось. Вместе они были сильны, строили планы на будущее, и разрушить их не могла никакая волна. Но прежде чем с головой окунуться в предстоящие хлопоты, прежде чем дети, работа, отпечатки пальцев, собственность, обзавестись которой они рассчитывали, привяжут их к одному месту, молодые решили воспользоваться годом свободы, чтобы повидать бескрайний мир, один на двоих. Потом они возьмутся за работу, забудут про отдых и развлечения. Бесконечной, вязкой чередой потянутся трудовые дни в шотландской деревне под промышленным пригородом Глазго, где девять месяцев из двенадцати идут унылые дожди. Но до этого будет нечто иное: кругосветное путешествие, рюкзаки за спиной, автовокзалы, тропические закаты и рассветы, случайные подработки в пути, чтоб пополнить худеющий кошелек: месяц мытья посуды в одной из пиццерий Измира, второй — работа на судостроительной верфи на юге Индии. И фотографии, воспоминания — все то, что останется с ними на всю жизнь. Они уже представляли себя, постаревших, — в доме, построенном Томом, в том самом доме, где вырастут их дети и где появятся внуки, — перебирающими свидетельства самого большого приключения их молодости. Но, если Тома с ней не будет, то не будет ни воспоминаний, ни планов. Молодость Рут закончилась, а старость перестала казаться привлекательной. Большая волна унесла с собой ее будущее вместе с прошлым. Теперь у нее не будет ни дома, ни детей. И не стоит говорить ей, что в двадцать семь лет жизнь не заканчивается, что со временем она снимет траур, встретит другого человека и начнет все сначала. Если Том умер, Рут тоже не стоит жить.
Слушая ее, я думал: эта женщина потеряла все, но главное — у нее все было, по меньшей мере, то, что имело для нее ценность. Любовь, желание продлить и сохранить ее и, конечно, вера — эта любовь будет вечной. И я завидовал ее богатству, хотя любовью обделен не был. До сего дня я даже представить себе не мог такой жизни с женщиной. Мне никогда в голову не приходило, что я могу состариться рядом с моей нынешней подругой, что когда-нибудь она закроет мне глаза или я сам окажу ей эту последнюю услугу. Я подумал, что следующей будет домработница, хотя сомневаюсь, что с таким, как я, у нее что-нибудь получится. Скорее всего, следующей просто не будет, и я закончу свои дни в одиночестве. Перед катастрофой мы с Элен собирались расстаться. В очередной раз любовь таяла, как туман, а я не знал, как сохранить ее. И когда Рут тихим, бесцветным голосом стала рассказывать, как в старости они будут вместе перебирать фотографии своего свадебного путешествия, я замолк и отошел в сторону, пытаясь представить, что станет эквивалентом таких фотографий для нас с Элен. Несколькими месяцами раньше завершились съемки фильма по моему роману «Усы». В ходе подготовительных работ и съемки нам с Элен часто приходилось ночевать среди декораций — в квартире супругов, роли которых исполняли Венсан Линдон и Эммануэль Дево. Мы испытывали тайное наслаждение от того, что спали в постели героев фильма, пользовались их ванной, а утром торопливо расставляли по местам реквизит, стараясь успеть до приезда съемочной группы. В сценарии имелась эротическая сцена, и я хотел сделать ее как можно более откровенной. Обеспокоенные актеры регулярно спрашивали, как я буду снимать ее, и я уверенно отвечал, что на этот счет у меня есть кое-какие идеи, хотя на самом деле не было никаких. Согласно рабочему плану на съемку сцены № 39 отводилась целая ночь. И с приближением этой ночи я тоже стал испытывать растущее беспокойство. Однажды вечером, когда мы с Элен остались одни среди декораций, она, будучи в курсе моих тревог, предложила отрепетировать эту сцену нам самим и, тем самым, снять возможные вопросы. Две ночи подряд мы усердно репетировали перед видеокамерой, установленной на штативе, что-то изменяли, дополняли, по-настоящему вкладывая в работу душу Когда пришло время, сцена была снята по-настоящему и получилась очень даже неплохо, но при окончательном монтаже ее вырезали, а актерам в шутку объявили, что ее используют в качестве бонуса для DVD дисков. На самом деле, для этой цели куда лучше подошли бы две кассеты домашнего порно, хранящиеся в ящике моего письменного стола и помеченные на этикетках безобидными надписями: «Пробы, улица Рене-Буланже». И когда мы с Дельфиной слушали в баре отеля «Эва Ланка» рассказ Рут о Томе и их любви, я подумал, что эти две кассеты могли бы стать настоящим сокровищем, останься мы с Элен вместе на всю жизнь. Я представил, как мы сидим перед экраном, глядим на наши некогда молодые, сильные, красивые тела, и рука Элен, испещренная коричневатыми старческими пятнышками, ложится на мой стариковский член, верой и правдой служащий ей вот уже тридцать лет. Образ, возникший перед моим внутренним взором, буквально потряс меня, и неожиданно подумалось: нужно постараться, чтобы так и случилось, если я должен чего-то добиться, пока жив, то это именно то, что надо.
Глаза Элен и Жерома лихорадочно блестели, как у солдат-новобранцев, понюхавших пороха и вернувшихся домой живыми. Жером сообщил Дельфине только то, что Джульетту из Матары перевезли в Коломбо, и он постарается предпринять все возможное, чтобы они могли отправиться туда как можно скорее. Я хотел увести Элен в наше бунгало, где она могла бы отдохнуть и рассказать о поездке, но она отмахнулась — потом. Ей хотелось пообщаться с Рут: при встрече женщины обнялись, словно были знакомы уже давным-давно. Несмотря на усталость, Элен прямо-таки сияла. Мы собрались вокруг Рут в надежде найти способ помочь ей. Вырвать из лап чудовищной, гипнотизирующей пустоты. Спасти. Элен снова спросила, звонила ли она родителям в Шотландию. Рут покачала головой — зачем? Элен настаивала: нужно позвонить. Ведь родные могли страдать так же, как страдала она сама, ничего не зная о судьбе Тома. Она не имеет права держать их в безвестности. Но Рут упиралась: ей не хотелось признавать, что Тома больше нет. Элен не отступала: не говори, что он погиб, скажи только, что ты жива и здорова. Можешь вообще ничего не говорить; если хочешь, я сама пообщаюсь с ними, только дай мне номер телефона. После непродолжительного молчания Рут, ни на кого не глядя, одну за другой выдавила из себя цифры. Пока Элен набирала номер на своем мобильнике, я подумал о разнице во времени — в кирпичном коттедже в пригороде Глазго телефонный звонок раздастся глубокой ночью, но едва ли он кого-нибудь разбудит: сомневаюсь, чтобы в доме родителей Рут кто-нибудь смыкал глаза за последние трое суток. Набрав номер, Элен протянула телефон Рут. Далеко-далеко кто-то снял трубку. Рут сказала: «It’s me», потом: «I am ОК». И все. Ей что-то говорили, она слушала. И у нас на глазах расплакалась. Слезы текли у нее по щекам, словно открылись невидимые шлюзы, затем плач превратился в рыдания, сотрясавшие ее окаменевшее тело. А потом сквозь рыдания прорвался смех, и она сказала: «Не is alive». Мы чувствовали себя так, словно стали свидетелями воскрешения. Отвечая своему собеседнику, Рут произнесла еще несколько коротких фраз и протянула телефон Элен. Покачивая головой, она вполголоса повторила для себя, для нас, для земли и неба: «Не is alive». И повернулась к Дельфине. Та сидела рядом и тоже плакала. Рут заглянула ей в глаза, положила голову на плечо, и обе женщины обнялись.
Ночью Элен рассказала мне, как они с Жеромом добирались до Матары. До города было не очень далеко, но приходилось постоянно объезжать поврежденные участки дороги, подбирать и высаживать голосовавших людей, подолгу стоять перед мостами в ожидании, когда откроют проезд: на всех реках продолжали вылавливать трупы. По пути грузовик миновал дайверский клуб, куда мы собирались отправиться в тот роковой день, когда пришла волна: от здания клуба и примыкавшего к нему лагеря отдыха не осталось ровным счетом ничего. Элен спросила у полицейского, что стало с сотнями клиентов, и тот с тяжелым вздохом ответил: «All dead». Клиника в Матаре оказалась крупным учреждением — больница в периферийной Тангалле не шла с ней ни в какое сравнение, на обработку сюда привозили гораздо больше трупов, и запах смерти ощущался сильнее, чем накануне. Элен и Жерома провели в холодильную камеру: штук двадцать ячеек занимали тела погибших с европейской внешностью. «ВИП-зона», — мрачно буркнул Жером, его юмор становился все более и более вымученным. Служитель открывал ячейки одну за другой. Элен не могла сказать, чего опасалась больше: увидеть Джульетту или убедиться, что ее здесь нет. Ни в одной из ячеек тела девочки не оказалось. Жером и Элен обшарили клинику сверху донизу. Каждому встречному Жером совал под нос листок с описанием внешности Джульетты. В ответ люди сочувственно кивали и скорбным жестом показывали на серые вздувшиеся трупы, лежавшие на полу: смотрите, ищите. За час они осмотрели всю клинику и, не имея плана дальнейших действий, пребывали в полной растерянности. Кто-то посоветовал им заглянуть в офис, куда стекалась информация о жертвах катастрофы, поступавших в клинику. На экране компьютера в режиме слайдшоу мелькали фотографии погибших, которых из Матары отправляли в другие места. Перед монитором, сбившись в тесную группку, стояли человек шесть-семь ланкийцев, но они расступились, чтобы дать место Элен и Жерому. Их, должно быть, приняли за супружескую пару. Красивую пару: высокий мужчина в белой рубашке, с кучерявой шевелюрой, небритый, и женщина с великолепной фигурой, одетая в белые брюки и тенниску с короткими рукавами. На лицах обоих застыла печать тревоги и горя. Ланкийцам хватало своих бед и волнений, но эти европейцы вызывали у них чувство симпатии и желание оказать хоть какую-то помощь. Жером описал внешность дочери служащему за компьютером, но тот мало что понял и продолжал демонстрировать тягостное слайдшоу. На экране мелькали лица мужчин, женщин, детей, стариков, местных жителей и белых — изуродованные, распухшие, с открытыми или закрытыми глазами. Одно лицо сменяло другое, задерживаясь лишь на пару секунд, и вдруг на мониторе появилось фото Джульетты. Элен стояла рядом с Жеромом и видела, какими глазами он смотрел на снимок своей мертвой дочери. Слайдшоу продолжалось, образ Джульетты сменила следующая фотография. И тогда Жером пришел в себя. Словно обезумев, он бросился к компьютеру, требуя вернуть предыдущий снимок. Служащий щелкнул мышкой и пробежал глазами сопроводительную запись: Джульетты здесь не было, еще вчера ее перевезли в Коломбо. На экране появилось другое лицо, Жером снова всполошился и потребовал, чтобы вернули предыдущий снимок: он не мог отвести глаз от монитора, не мог расстаться с образом своей Джульетты. Служащий дважды кликнул мышкой, отменяя режим автоматического слайдшоу. Жером с отчаянием вглядывался в личико дочери, ее белокурые локоны и круглые загорелые плечики под бретельками красного платьица.
Каждый раз, когда появлялось следующее фото, он умолял: «Again! Again, again…» Я пишу эти строки и думаю о нашей собственной дочурке Жанне. С недавних пор она выучилась говорить «еще!» и теперь постоянно требовала, чтобы ей помогли попрыгать у нас на коленях или на кровати. Как поступила Элен, чтобы вывести Жерома из тупика? Взяла за руку и сказала: «Ну, все, пошли, пора возвращаться»? Что произошло между ними на обратном пути? В ее рассказе оставались белые пятна, и проливать на них свет она не собиралась. Конечно, она устала, перенервничала, однако я понимал: если она чего-то недоговаривает, то это продиктовано ее нежеланием сознаться в отвратительной и неуместной близости с Жеромом, и мысль об этой близости причиняла мне мучительную боль.
Выехать в Коломбо мы могли только через день. Делать было нечего, мы томились тягостным ожиданием и практически не виделись с посторонними — я почти не помню ни клиентов отеля, ни тех несчастных, что уцелели при катастрофе и нашли приют у гостеприимных хозяев «Эва Ланки». Швейцарские аюрведисты и Лени Рифеншталь, продолжавшая свои ежеутренние заплывы в бассейне, по-прежнему держались особняком и даже питались отдельно от всех, так что их практически не было видно. В ближайших к нам бунгало разместились супружеские пары из Израиля и Франции. У израильтян была девочка примерно того же возраста, что и Джульетта, и родители не спускали с дочки глаз, понимая, что ее могла постигнуть та же страшная участь. Что касается французской семейки, то она нам сразу не понравилась: парочку больше всего беспокоило, что станет с их кредитными карточками, попади они в руки нечестных людей, не говоря уж о наличных деньгах, на которых, как говорили супруги, умиляясь собственной щедрости, они уже поставили крест. Не сомневаюсь, что они испытывали неприязнь к Дельфине и Жерому: по сравнению с горем соотечественников потеря кредиток выглядела просто смехотворной. Как бы там ни было, мелочная парочка старательно избегала встреч с родителями погибшей девочки. Дождавшись, когда тех не окажется поблизости, эти жлобы бросались к Элен или ко мне, с наших мобильников звонили в свою страховую компанию и с пеной у рта требовали, чтобы за ними немедленно выслали вертолет.
На следующий день хозяева отеля предложили Жерому выехать в Коломбо. Микроавтобус вмещал, — если потесниться, — до дюжины пассажиров, и часть вечера ушла на распределение мест между желающими уехать. Через день-два предполагался еще один рейс, но уверенности в этом было мало: большинство транспортных средств на побережье власти реквизировали для проведения спасательных работ, не хватало топлива, поэтому упускать представившуюся возможность не следовало. Ввиду семейной трагедии безоговорочным правом на отъезд пользовались Жером, Дельфина и Филипп. С первого же дня мы были настолько близки с ними, что наш отъезд также рассматривался, как нечто само собой разумеющееся. Жан-Батист и Родриго изнывали от топтания между бунгало, рестораном и бассейном, и известие об отъезде встретили с облегчением. Из разговора с родителями Рут узнала, что Том ранен и находится в больнице маленького городка, расположенного в горах километрах в пятидесяти от моря. Местные терялись в догадках, каким образом он мог там оказаться. В силу того, что большие участки прибрежного шоссе оказались разрушены, попасть в Коломбо можно было только через внутренние районы острова, поэтому было решено взять с собой Рут и, сделав небольшой крюк, доставить ее к мужу. В микроавтобусе оставалось еще четыре места, и администрация отеля предложила их жлобскому французскому семейству, к счастью, «сладкая парочка» отказалась: либо ее раздражало соседство с соотечественниками в трауре, либо она по-прежнему рассчитывала на вертолет страховой компании.
Насколько я помню, к нашей компании, собравшейся на последний ужин, присоединились Рут и Жан-Батист, что несказанно поразило меня в его поведении за прошедшую неделю. Этот ужин проходил под знаком некой эйфории — лихорадочной и трагической, но эйфории. Мы выпили много пива и вина — того, что можно найти в винной карте любого ресторана на юге Шри-Ланка. Это было нечто вроде «божоле нуво» пятилетней выдержки тамильского разлива и к тому же отдающее пробкой. За неимением лучшего нам пришлось выпить несколько бутылок этой жуткой бурды, ставшей объектом насмешек Филиппа и Жерома, ценителей лучших бордосских вин. Им хватило одного лишь вида загадочной этикетки, чтобы разразиться ядовитыми критическим замечаниями. В ход пошли все известные им приколы и шутки: чернила и рок-н-ролл, послевкусие яблок «шато-белая лошадь», анекдоты про Кейта Ричарда… Заодно перепало и швейцарским аюрведистам. Стоило кому-то из них оказаться поблизости, как не на шутку разошедшийся Жером со смехом издевательски интересовался: все в порядке? Вашу безмятежность ничего не потревожило? Далеко ли продвинулись по пути к освобождению? Хорошо, ребята, просто отлично, продолжайте в том же духе! Но не только язвительность отличала его в тот вечер: Жером от чистого сердца поднял бокал за воскрешение Тома и заставил выпить всех, чем заметно смутил Рут. Всего несколькими часами раньше она тонула в бездне своего горя, вдалеке от мира живых, и не замечала вокруг себя никого: для нее существовал только мертвый Том, и она сама, решившая умереть. Но после чуда с телефонным звонком она снова стала такой, какой была всю жизнь — молодой симпатичной девушкой, разделяющей боль людей, поддержавших ее в тяжелую минуту. Однако это не имело отношения к сумасшедшей активности Жерома. Он ничего не ел, только пил, курил, смеялся и вызывающе громко разговаривал, не позволяя тишине повиснуть над столом. Нужно было держаться, и он держался. Он все терпел, поддерживал нас и увлекал всех за собой. В то же время, Жером краешком глаза следил за Дельфиной, и я тогда подумал: это и есть настоящая любовь, пет ничего прекраснее, когда мужчина по-настоящему любит свою избранницу. А Дельфина с отсутствующим видом глядела перед собой и хранила молчание. Казалось, будто Жером и Филипп, во всем поддерживавший зятя, исполняли вокруг нее некий священный танец и беспрестанно взывали: не уходи, умоляем, останься с нами. Рут, сидевшая рядом с ней, несколько раз робко брала ее за руку, словно не имела на это права, и в то же время нежно, ибо, не смотря ни на что, такое право у нее было.