Жмакин
Шрифт:
В шесть часов пополудни он вышел из здания управления, свернул под арку Главного штаба и тихим шагом свободного человека побрел по улице. Наступила весна, было еще совсем светло и, как всегда весною, особенно шумно, многолюдно, весело и просто. Жмакин купил подснежников, сунул букетик в петлицу и внезапно почувствовал беспокойство и вместе с тем радость, что вот он опять на улице, что его толкают, что пахнет весной и что ему, в общем, пока что никакие пути не заказаны.
Две девушки в белых беретиках о чем-то смеялись, он обогнал их и заглянул
Но тотчас же ему взгрустнулось, вспомнилась Клавдя, он зашагал быстрее, кося глазами на витрины, думая: «Выпью, закушу, завью горе веревочкой…»
Выпил в одном подвальчике, потом в другом. Добродушные пьяницы, пропившиеся до того, что стали уже тихими, пригласили его за свой столик. Жмакин со скуки сказал им, что работает воспитателем в детдоме.
— И тяпаешь?
— Тем не менее, — сказал Жмакин.
— А что, — подтвердил лысый пьяница, — правильно, я слыхал, французские дети все напропалую пьют. По-ихнему шнапс…
Опять Жмакин побрел по улицам. Вытерпел в кинематографе картину с такой пальбой, что сосед Жмакина, коренастый командир, два раза сказал:
— Ух ты!
После кино решил в свой сумасшедший дом не ходить, а прошататься по старой памяти до утра. Денег было совсем немного, он пересчитал их в подворотне, но на выпивку достаточно.
Расстегнул пальто и, курлыкая песенку, спустился вниз в подвальчик, давно и хорошо знакомый. Ливрейный швейцар отворил ему дверь и низко поклонился.
— А, Балага, — вяло сказал Жмакин, но подал руку и поглядел в набрякшее и нечистое лицо старика.
— Все ходите, — почему-то на «вы» сказал Балага.
— Хожу.
— А был слушок, что вас взяли.
— Возьмут — уверенно сказал Жмакин и не торопясь сел за столик под гудящим вентилятором.
Официанту он велел подать вина и фруктов. Тот принес стопку водки и огурцов. Жмакин потребовал еще пива.
— Верное дело, — сказал официант.
Охмелев, Жмакин послал официанта за Балагой. Тот подошел в своей ливрее, полы ее волочились по грязному, усыпанному опилками кафелю.
— Садись, — велел Жмакин.
— Нам нельзя, — сказал Балага, — мы теперь при дверях. А часиков, скажем, в двенадцать мы в туалет перейдем в мужской. А сюда один мужчина покрепче станет. На случай кровопролития.
— Так, — сказал Жмакин. — Выпей.
— Не пью, — смиренно сказал Балага.
— А какие новости на свете?
— Разные, — сказал Балага.
— Ну примерно?
Балага вытер слезящиеся глаза и попросил в долг пять рублей.
— Бог подаст, — сказал Жмакин, — говори новости.
Вентилятор назойливо гудел. Жмакин захлопнул дверцу вентилятора и сурово приказал:
— Садись и не размазывай.
— Корнюха сорвался, — не садясь, свистящим голосом сказал Балага, — большие дела делает.
Жмакин молча глядел на Балагу.
Балага тоже замолчал, к
— Ба-альшой человек, — сказал Балага.
— А где он?
— Прогуливается, — сказал Балага, — город велик.
— Ох, Балага, — негромко пригрозил Жмакин, — хитришь…
Балага подмигнул и ушел к своей двери. Жмакин сидел не двигаясь, пил пиво, поглядывал на Балагу. В двенадцатом часу ночи Балага подошел опять к нему и сказал:
— Иди до гостиницы бывшей «Гермес», — там он прогуливается. Какой мой процент будет с дела?
— Фигу с маслом, — сказал Жмакин, пошатываясь встал, расплатился и вышел.
Возле «Гермеса» действительно прогуливался Корнюха. Он был в хорошем макинтоше и в руке имел трость с набалдашником. Из кармана макинтоша торчали перчатки. Молча он подал руку Жмакину. Пошли рядом. Корнюха попросил Жмакина зайти в магазин купить водки, — сам он боялся. Жмакин вынес, Корнюха выпил в подворотне, сплюнул и помотал головой. У него было чистое румяное лицо и большие, навыкате, глаза, характерные тем, что не имели никакого выражения. Голос у Корнюхи был негромкий и тоже без выражения.
— Ну? — спросил Жмакин.
— Как видишь, — сказал Корнюха, — три вытерпел, на четвертый — драпанул, семь за мной осталось, плюс вышка.
— За что?
— Стрелка убил, — осторожно сказал Корнюха.
— Насмерть?
Корнюха промолчал.
— Батьку моего в Казахстане шлепнули, — без выражения сообщил Корнюха, — получил письмо. Завинчивают нашего брата на последнюю гайку. Ты, я слышал, вроде резался?
Не торопясь, Корнюха рассказал, за что расстреляли отца. Жмакин внимательно слушал, надвинув кепку пониже. Шли переулочками, не по тротуару, а по булыжной мостовой. Поддувал сырой, но не холодный весенний ветер. Из-за угла выпорхнула великолепная машина и, ослепительно сияя фарами, промчалась мимо. В машине сидел седой военный, дремал.
— Катаются, — сказал Корнюха.
— Мало ли что, — не сразу ответил Жмакин.
Они немного поговорили о том, как Корнюха бежал, потом вспомнили лагерь, в котором однажды вместе рыли котлован. Жмакин тогда филонил, а Корнюха вытягивал до восьмисот процентов нормы.
— Были и мы ударниками, — сказал Корнюха, — знаем, слышали, в другой раз не накроешь.
— А чего накрывать-то? — спросил Жмакин.
Корнюха опять промолчал, не в первый уже раз за этот вечер. Довольно долго шли молча, Жмакин от вдруг напавшей тоски стискивал зубы.
— Это все мелочь, — ленивым голосом сказал Корнюха, — теперь я буду кое-кого убивать. Сначала по миру пустили, потом батьку шлепнули. Померяемся.
Остановившись посредине мостовой, он слегка обнял Жмакина за плечи и сказал ему в самое лицо:
— Надо банду сделать, слышь, Жмакин.
— Какую такую банду?
— Обыкновенно. Настоящую банду. Дисциплинку заведем, люди знают, со мной шутки плохи. Уйдем в лес, подпалим кое-чего. У меня наколот один старичок из приграничных жителей. Ежели что — уйдем.