Жнецы Страданий
Шрифт:
От ужаса та не смогла даже пискнуть. Наузник же, круто развернувшись, вжал послушницу в ледяную стену и, склоняясь к уху, сказал:
– Неловкая ты какая…
Холодная рука надежно держала жертву за шею.
– Неужто боишься меня?
Лесану начала бить крупная частая дрожь. В каземате они были одни, и делать он с ней мог все, что возжелает. А если и спустится кто, увидит их, так оттого позор ее станет только мучительнее.
Но даже теперь она не могла проронить ни слова – ни умолять его, ни упрашивать.
Рука
Девушка зажмурилась, деревенея телом, силясь вжаться, слиться со стеной, с камнями, но… в следующий миг стальная хватка ослабла, и крефф, толкнув выученицу так, что она кубарем полетела в разлитую по полу грязную лужу, исчез в темноте каземата.
Как не было его.
Раздавленная, униженная, Лесана беззвучно разрыдалась, лежа в грязи, и трясущимися руками стала приводить в порядок одежду.
Хранители светлые, когда же это все закончится-то?
Наступил вьюжник. Суровый, с морозами и метелями. Целыми днями за стенами Цитадели завывал, скулил, свистел и бился ветер, наметая к подножию крепости рыхлые сыпучие сугробы. Но Лесана по-прежнему жила в подземельях, редко выбираясь на поверхность. Разгневанный ее неуклюжестью и неумением Дарен наложил на девушку двойной оброк, превратив ее едва ли не во вторую Нурлису. Она теперь тоже целыми днями носила дрова, мыла, терла, топила, будто поденщица.
Вот и теперь послушница захлопнула решетку каземата и бросила грязную тряпку в ведро. Уф… И когда только Клесх возвратится? Надоело мыть да чистить. Все руки в цыпках и трещинах, кожа стала как мочало. А ведь сегодня еще и мертвецкую драила. И только попробуй где-нибудь не промыть – мигом объявится Дарен и ткнет носом в плохо сделанную работу.
Он уже явно решил для себя, что ни на что иное, кроме как драить полы, выученица Клесха не способна. Ну и пусть. В конце концов, обычный бабский труд. Но именно-то это и злило Лесану до невозможности. Сознание собственной бесполезности вызывало приступы горькой досады.
Сегодня у двери казематов нес стражу Тамир.
Вот закончит девушка свою грязную работу, и можно будет посидеть вдвоем на узкой скамье, поговорить ни о чем. Ей так спокойнее.
– А-а-а…
Тихий, как шелест ветра, стон нарушил тишину подземелья. Лесана вскинулась.
Голос был слабым-слабым. Так стонет человек, стоящий на грани смертной муки и понимающий, что любой его стон эту муку только усугубит. И терпеть нету мочи, и молчать сил не осталось.
– А-а-а…
Прерывистое дыхание доносилось из соседней темницы.
– Эй… – осторожно окликнула Лесана.
Ответом ей была тишина. Кто бы ни был этот узник, он затаился, силясь не выдать себя.
– Чего стонешь?
Послушница вытащила из настенного кольца факел и подошла к решетке, силясь разглядеть, что там творится. На узком топчане, прикрытом соломой, лежала на боку узница с непомерно большим животом. Лицо она прикрывала рукой, так как яркий свет усиливал ее страдание.
Лесана вгляделась. Женщина обнимала тяжкое чрево и старалась окаменеть, слиться с лежаком, на котором корчилась.
– А-а-а… – Пленница не удержалась и снова издала долгий, исполненный муки стон.
Да она, похоже, вот-вот разродится!
Выученица пошарила на поясе, выбирая ключ, и принялась шуровать в замке. Уж кого-кого, а беременную бабу, пускай и Ходящую, ратоборцу бояться стыдно.
– А ну, ляг на спину! – скомандовала послушница, закрепляя факел на стене. – Да ноги разведи, ну!
– Све-е-ет… – простонала женщина.
Тьфу! Лесана выхватила факел и погрузила его в ведро с водой. Огонь обиженно зашипел, и в подземелье воцарилась тьма. Послушница неуловимым движением провела над головой, вынуждая воздух засиять прозрачным голубоватым светом. В этом призрачном сиянии было видно, как тяжко перевернулась на спину роженица, следуя приказу Осененной, как отвела от потного лица, облепленного волосами, руку.
Лесана окаменела.
Потому что лежала перед ней мать. Млада из Острикова рода. Только нестарая, с гладким, пускай и изможденным лицом, с темными, без седины, волосами. А лицо искажено страданием. Девушка смотрела на Ходящую, с ужасом слушая бешеный стук собственного сердца. Вот женщина выгнулась дугой и снова тяжко застонала. Глаза от боли распахнулись, и выученица Клесха увидела, что они, глаза эти, зеленые, как зацветшая к концу лета вода в пруду.
У матери были темные.
И запоздалое озарение обрушилось на голову ушатом ледяной воды.
– Зорянка?
Женщина в ответ лишь глухо застонала и прошептала:
– Не губи… Не трону тебя… Сил у меня нет… Дозволь одной быть…
– Ноги разведи! – рявкнула Лесана и склонилась.
Зорянка…
Старшая сестра сгинула, когда Лесане было всего-то двенадцать весен. Она до сих пор помнила, как убивалась мать, которая тогда была в тягости. Как чернел лицом от тоски по старшей дочери и от страха за жену отец. Тогда все заботы о молодших и доме легли на Лесану, потому что она была после Зорянки старшей. Мать лежала, и знахарка говорила – скинуть может, если поднимется.
Так закончилось Лесанино детство. Она плохо уже помнила сестру, но сейчас не могла и на миг усомниться в том, что это она. Слишком велико было сходство со старшей Остриковной.
– Покажи зубы, – приказала девушка, подавшись вперед.
Пленница безропотно подчинилась, и Лесана увидела то, что и ожидала, – острые, как отточенные лезвия, клыки. Кровососка.
Ее сестра.
Но роженице было не до этих терзаний, она снова тяжко застонала, стискивая руками, подгребая под себя прелую солому.