Жнецы
Шрифт:
Со стороны дома приближался мини-вэн. Подъехав по изрытой колеями грунтовке к могиле, он остановился. Задние дверцы открылись, и послышалось урчание мотора: оттуда на землю опустился пандус.
Коленопреклоненный повернул голову. По пандусу медленно съезжала инвалидная коляска с костлявым старческим силуэтом. Фигура была укутана одеялами, как какой-нибудь младенец-переросток, а голову от вечерней прохлады защищала красная шерстяная шапочка. Лицо почти полностью скрывала кислородная маска – во всяком случае нос и рот. Кислород подавался из приделанного к спинке коляски баллона. Различались лишь водянистые карие глаза. Коляску толкал мужчина на пятом десятке, остановившийся, когда она оказалась в полуметре от коленопреклоненного.
Старик крупно дрожащими пальцами снял маску.
– Ты знаешь, кто я?
В ответ последовал кивок, но старик продолжал говорить, как будто не получил ответа. Его палец указывал на надгробие.
– Мой первенец, – сказал он. – Мой сын. Ты убил его. За что?
– Какая тебе разница? – разбитыми губами произнес коленопреклоненный.
– Существенная.
– Пшел к черту, – устало ответил коленопреклоненный. Губы снова начали кровоточить. – Я сказал им все, что знаю.
Старик поднес к лицу маску и заговорил лишь после того, как сделал сиплый вдох.
– Я долго тебя искал, – сказал он. – Ты спрятался хорошо, вместе с остальными виновными. Трусы, все до единого. Ты думал, я полностью уйду в свое горе, но этого не произошло. Я ничего не забыл и искал, не переставая. Я дал обет, что его могила будет полита их кровью.
Коленопреклоненный отвел глаза и плюнул на землю возле надгробия.
– Кончай, – бросил он. – Мне до твоего горя дела нет.
Старик поднял немощную руку. На коленопреклоненного сзади пала тень, и в спину его впились две пули. Лицом вперед он рухнул на могилу, и его кровь начала впитываться в землю.
– Ну вот, – удовлетворенно кивнул сам себе старик. – Началось.
Глава 2
Уилли Брю стоял в туалете «Нейта» и пялился на себя в слегка помутневшее зеркало над чуточку покорябанной раковиной. Нет, на шестьдесят он все-таки не выглядел. При правильном освещении можно хоть и с натугой, но дать пятьдесят пять. Ну ладно, пятьдесят шесть. Только где его взять, правильное освещение. Не в барном же сортире, где свет такой яркий, что даже отливаешь, будто под полицейским надзором.
Уилли был лыс. Волосы в массе своей повылезли у него к тридцати годам. После этого что он только не перепробовал, чтобы замаскировать свою лысину: и начесы, и головные уборы, и даже парик. Выбрал себе дорогой, из волокон а-ля натюрель. Да только вот с расцветкой, как видно, ошибся: даже ребятня тыкала в него пальцами и смеялась. А работнички из соседних мастерских, когда толком нечем было заняться (для этого они улавливали каждый момент), вменили себе за правило собираться и ехидно подмечать, какими оттенками рыжины отдает голова Уилли, когда он проходит через освещенные и затененные места гаража. Уилли и других забот хватало, помимо того, чтобы служить посмешищем для лодырей и придурков с Кони-Айленда («Идите полюбуйтесь на чудо света: мужичина в паричине. Все цвета радуги…»). В общем, через полгода он тот парик выкинул. И теперь скромно довольствовался хотя бы тем, что голова не слишком бликует на публике.
Уилли легонько потянул себя за брылья. Вокруг глаз и рта пролегали глубокие морщины, которые могли бы сойти за «морщинки-смешинки», если б Уилли по натуре был смехачом, а он им не был. Беглый подсчет морщин наталкивал на вывод: это с каким же юмором надо воспринимать мир, чтобы они образовывались в таком количестве. Так смеяться над действительностью, с причиной или без, мог разве что отъявленный идиот. А им Уилли тоже не был. На носу отчетливо виднелась красная сеточка сосудов (наследие бурного среднего возраста), а во рту «посмывало» изрядно зубов. Плюс к этому где-то на своем жизненном пути Брю нажил пару лишних подбородков.
Короче, куда ни кинь, а все же тебе шестьдесят, не меньше. Так что не лги самому себе хотя бы в свой день рождения.
Вместе с тем зрение у Уилли оставалось хорошим, что лишь давало ему более четкую картину собственного старения. Интересно, а как обстоит с теми, у кого зрение неважнецкое: видят ли они себя в истинном свете? В каком-то смысле плохое зрение – эквивалент тех самых мягких фокусов, которые используют для съемки кинозвезд. Тогда можно иметь посередине лба хоть третий глаз, и при условии, что он видит не лучше двух остальных, тупо убеждать себя, что смотришься не хуже Кэри Гранта.
Уилли отступил на шаг и изучил в зеркале свой «бемоль», пробно обхватив его руками на манер будущей матери, горделиво озирающей зреющий плод, – образ, заставивший Уилли тут же убрать руки и даже отереть их о штаны, как будто его застали за чем-то непотребным. «Бемоль» у него, надо сказать, наличествовал всегда. Вот такой он человек (справедливости ради заметим, не он один). Уже при выходе из утробы вид у Уилли был такой, будто рацион его состоял исключительно из пиццы и пива, что неправда. Впрочем, для холостяка Уилли питался вполне справно. Суть дилеммы для него сформулировал Арно, напарник: «Классически неактивный образ жизни». Это определение Уилли истолковал для себя как неприличие бегать, изображая дебила в спандексе. На мгновение Брю представил себя в этом самом спандексе и решил: сегодня он определенно принял лишнего, если в свой собственный день рождения, одиноко стоя в барном туалете, представляет такие бредовые вещи.
По случаю торжества Брю вылез из своего неразлучного комбеза, что само по себе крайне дискомфортно. Уилли и комбез были, можно сказать, созданы друг для друга. Во-первых, комбез сидит не в обтяжку, что уже важно для человека возраста и комплекции Уилли. Во-вторых, на нем есть полезные карманы для всякой всячины и засовывания рук, чтобы в моменты их неиспользования не смотреться придурковато. И наоборот: без комбеза любая одежда казалось до ужаса неудобной и тесной, а для хранения всякой всячины в ней элементарно недоставало прорех и отверстий. Так что нынче Уилли вздувался в местах, которые на человеке вздуваться обычно не должны.
На нем были черные слаксы, не требующие глажки, белая рубашка, из-за возраста слегка пожелтелая, и серый пиджак (в понимании Брю – классического покроя, а на самом деле просто старый). Свежим пятном смотрелся новый галстук, подаренный утром Арно со словами: «С днюхой, шеф. Может, уже на пенсию, а контору мне оставишь?» Галстук был добротный, дорогой: черного шелка с золотой вышивкой. Не барахло, которое где-нибудь в китайском квартале или в Маленькой Италии тебе норовит впарить крендель, торгующий на тротуаре аляповатыми банданами, а также липовыми часами от «Гуччи» и «Армани». Дешевка для лохов, неспособных уловить разницу или полагающих, что этого не могут сделать другие. Нет, галстук был модный, со вкусом, если на него действительно расщедрился сам Арно. Наверное, в выборе ему кто-то все-таки помог. В начале года напарники вдвоем присутствовали на похоронах, и там на Арно красовался единственный галстук из его гардероба: малиновый полиэстер с пятнышком смазки.