Жонглеры
Шрифт:
Дома было пусто – и Виви, и Артема где-то носило, а собак я еще раньше развезла по хозяевам.
Усадив медведя у порога, я, скидывая мокрую одежду, прошла в ванную, открыла воду и снова полезла под дождь – горячий, местного значения.
Я стояла, упираясь лбом в кафельную стену, струи воды барабанили по плечам, мокрые волосы тяжело, до боли, тянули затылок, и мне вдруг нестерпимо захотелось от них избавиться.
Я выбралась из ванной, прошла в комнату, оставляя мокрые следы, порылась в ящике стола, достала старую папину бритву, собрала волосы в
Протерла зеркало, и оттуда на меня испуганно глянул глазастый, тонкошеий мальчик, похожий на осленка.
Я посмеялась, прибрала волосы с пола, закуталась в цветастый восточный платок, влезла в теплые носки, подошла к окну, закурила.
Дождь все лил, пейзаж за окном выглядел смазанным, как на нерезкой фотографии.
Я бродила по дому, собирала вещи, курила, сушила медведя феном, слушала музыку.
Под утро вернулся Артюша, мокрый, в напрочь раскисших сандалиях, с веткой акации в цветах. Увидел меня, беззвучно рассмеялся, стал гладить холодными ладонями по босой голове:
– Какая же ты смешная, Гло! Вот дурочка… Ду-у-урочка… Когда едешь?
– Утром, думаю. Поезд есть в семь сорок, постараюсь успеть. Вот ключи, тут чемодан со всяким бабским барахлом, отдашь Виви… Книги только… Ума не приложу, что с ними делать…
– Я соберу, отвезу к родителям. Пойдет?
– Да, спасибо. А вы тут не останетесь?
– Не-а, съедем, наверное. У Виви мужик какой-то появился…
– Понятно. Медведь вот еще… Вы медведя не бросайте, он трофейный, на счастье.
– Да ты что?! С собой тогда бери, на удачу. Тебе же экзамены сдавать…
– «Лесопарк», конечная, просьба покинуть вагоны! – прозвучало в динамике.
Я, задумавшись, все пропустила – не посмотрела, как там без меня городской рынок и синагога, и узкие центральные улочки, мощенные брусчаткой, – все, все пропустила.
Хорошо хоть нельзя пропустить остановку, если едешь до конечной.
Только из-за этой моей дурацкой способности ловить ворон в любых обстоятельствах и при любых условиях я не садилась за руль автомобиля. И это было очень неудобно.
Ехала бы сейчас в маленьком «рено» с распахнутыми окнами и горя не знала.
Я послушно покинула вагон и пошла вдоль парка к автобусной остановке.
На остановке теснилась целая толпа народу, едущего за город, и все с кладью – большими клетчатыми сумками, маленькими деревцами, завернутыми в крафт (разве их не весной сажают? – подумала я), картонными ящиками, какими-то узлами – словно беженцы.
Плакали дети, ругались бабы, мужики, утирая пот со лба, пропускали по пивасику, и меня вдруг замутило, даже думать не хотелось, что я тоже полезу в набитый всем этим автобус.
Но я полезла и втиснулась, и повисла на поручне у самого выхода. Маленький желтый автобус с трудом захлопнул двери и, тяжело покачиваясь, повлек нас прочь из города.
Публика благоухала пивом, семечками, дешевым табаком и потом, ворчала, переругивалась, устраивалась в брюхе нового левиафана, и меня, разумеется, не хватило надолго.
Я вышла на первой же остановке, подумав: каких-то три километра пройти пешком – как нечего делать!
Закинув рюкзак на плечо, я пошла вдоль трассы.
Зрелое осеннее солнце бесстыдно вывалилось из-за облака и палило вовсю. Машины мчались, поднимая клубы пыли, ветер задирал кустам подолы, швырял разноцветные листья на дорогу.
День был в зените.
Такой я и явилась незнакомому городу – с огромным медведем, крошечным рюкзаком, лысая, в старых, разбитых «мартинсах», черной майке и джинсах.
Меня больше не беспокоило то, как я выгляжу, – теперь я знала, что могу быть любой, какой захочу, а остальные пусть сами разбираются.
Медведь помог – в училище я поступила. Правда, из общаги вылетела еще на абитуре – мой дикий нрав никак не позволял мне ужиться с вахтерами, комендантами и другими контролерами чужой жизни.
Деньги у меня были – незадолго до отъезда я продала свое английское седло, которое непонятно за каким бесом два года пылилось в чулане.
Я сняла небольшой флигель в частном секторе, и это было странное место – от деревенского там остались все бытовые неудобства и неуемная любовь к сплетням, а от городского прибавились вечная спешка и недоброе, подозрительное отношение к людям, но мне были по сердцу и цветущие абрикосовые деревья, и гогочущие гуси на дороге, и ледяная, вкусная вода из колонки, и покойный, вросший по самые окна в землю деревенский дом.
У меня не переводились гости, и мне нравилось жить так – немного на отшибе.
По полу, по столам и табуреткам были расставлены натюрморты – золотые тяжелые тыквы, яркие горькие перцы и чеснок, и яблоки, глиняные кувшины, бутылки цветного стекла. Я снова обросла книгами, мужчинами, друзьями.
Учиться было интересно и весело.
Студенческая компания мало чем отличалась от покинутой мной – те же хиппи в расшитых цветами джинсах, панки в рваной коже, какие-то безумные фрики, горсть перепуганных насмерть маминых дочек с косичками, в белых носочках – все они каждое утро, груженные как муравьи планшетами и тубами, набивались в училищный двор, перешучивались, делились тайными знаниями, рыбными местами – где бы подхалтурить и урвать немного денег, смеялись, курили табак и травку.
Одного мне не доставало – собак. Без них, без привычного сопения, возни и лая, без этой мохнатой братии я чувствовала себя сиротой.
Собака – лучший собеседник для молчаливого человека, а тогда я была уверена, что болтовня – это зло; если ты можешь сказать обо всем, что ты видишь и чувствуешь, то рисовать тебе незачем.
Но брать собак на воспитание, как раньше, я не могла – учеба отнимала слишком много времени, – а свою заводить не хотела. Мой любимый пес погиб несколько лет назад, и я все не решалась взять другого.