Жора, Иваныч, Саша и Сашенька
Шрифт:
Видно, что это женщина. На ней масса всякой одежды, просроченной временем и неухоженной. Она – на коленях, на заснеженной цементной плитке, а половина туловища и голова, на сложенных одна на другую руках, покоится на огромной с закругленной спинкой скамье. Если бы женщина периодически не шевелилась, можно было бы подумать, что она не жива, учитывая нынешнее состояние погоды.
К ней подошли два молодых парня в милицейской форме – наряд, патрулирующий окрестный район, грубо растолкали, заставили подняться. Она кое-как встала, постояла, пьяно шатаясь, и села на скамью.
Патруль ушел в сторону железнодорожного вокзала.
Женщина посидела еще немного, а потом сползла со скамейки и приняла уже знакомую мне позу. «Замерзнет ведь», – подумал я. Совесть зашевелилась, обличая меня в черствости к вопиющему с человеческой точки зрения событию. Но здравый смысл возобладал, заталкивая ее обратно в дальний уголок души: «Ну что я могу сделать? Чем могу помочь?» Во мне возникли отвратительные чувства. Совесть из своего уголка тихо нашептывала, что это неправильно, что я что-то должен сделать, должен помочь каким-то образом. А здравый смысл орал, что это невозможно, что всем не поможешь, и что она могла бы пойти на железнодорожный вокзал и там погреться. «Ты же знаешь, – шептала упрямая совесть, – что у бомжей своя иерархия, и раз эта женщина здесь, то там ее быть не может. А еще, не забывай, ты живешь не в Западной Европе: наше человеколюбие от их человеколюбия очень отличается – на вокзал ее никто не пустит, не смотря даже на такой мороз».
Я жду автобуса – еду в Германию, и потому одет для такой температуры довольно легко. «Может, поэтому мне и кажется погода совсем уж невероятно холодной, может не так уж и холодно?» – мелькнула мысль. И тут же стало стыдно за предательское молчаливое согласие с несправедливостью урбанизированного социума, который ближе по своим законам к джунглям, чем к человеческому обществу с его понятиями о том, как должно относиться к живым существам. Двойственность чувств и философских категорий, заполонившая все мое сознание, на некоторое время увела от реальности бытия. Время сжалось, и я не заметил последнего получаса, на который опаздывал автобус.
Двухэтажный исполин причалил к посадочной площадке, на которой сгрудилось десятка два пассажиров.
Наконец все расселись. Старший группы попросил «проверить документы и деньги, на всякий случай, чтобы проблем не было потом». Как будто сейчас, если забыты документы, это и не проблема вовсе.
Мне вдруг вспомнился Юнг со своим параллелизмом, и я подумал о том, что все события сегодняшней ночи – это какие-то приметы, смысл которых я пойму лишь потом, когда появятся те самые параллели, которые я обязательно узнаю. Но все это будет потом. «А вот интересно бы узнать сейчас».
Ну вот – порядок. Автобус трогается. Уплывает автовокзал с одинокой замерзающей в согбенной позе бомжихой, укрытой огромным длинным навесом посадочных площадок. Проплывает улица за улицей, то освещая ярким светом весь салон автобуса, то приглушенно заглядывая только в лица сидящих у окон людей. Я начинаю согреваться, и от этого все острые противоречия, все споры во мне отходят на задний план, высвобождая место измененному состоянию сознания, где все интегрируется, все умиротворяется и сглаживается. Я, наконец, уплываю – я засыпаю, примирив совесть и здравый смысл естественной потребностью. Последнее, что приходит в голову, что я еду в Германию. Я еще понимаю, что улыбаюсь – и что-то еще… о мудрости нашего организма… о жене, оставшейся дома… Свет, просачивающийся из-под ресниц, начинает меркнуть и, наконец, все исчезает.
Дорога, длинная и утомительная, с преодолением двух границ, закончилась для нас в Штутгарте, где меня встретили друзья на машине.
Таня познакомила меня с мужем, статным немцем, переводя наши любезности на доступный для каждого язык. Мы улыбались друг другу и расшаркивались дольше, чем следовало, пытаясь что-то говорить друг другу, пока она куда-то отлучалась. Потом Ханс, которому, видимо, надоела наша клоунада, сделал вид, что забыл сделать важное дело, открыл багажник и стал там что-то перекладывать. Я же тупо стоял, переступая с ноги на ногу и разглядывая все, что попадалось на глаза.
Пришла Таня, и мы поехали в Кальв, где они с Хансом жили.
Быстро закончился Штутгарт, и машина выехала на неширокую дорогу, с двумя достаточно узкими полосами движения, где, казалось бы, чуть могут разъехаться два автомобиля. Вокруг – поля. То здесь, то там дома, окруженные большим количеством всевозможных сельскохозяйственных построек. Разная техника во дворах. Все это казалось игрушечным, ненастоящим издалека. Каким-то уж слишком ухоженным, и оттого для меня нереальным.
– Ну как там, дома? – спросила, наконец, Таня, до этого разговаривавшая с мужем. Она повернулась ко мне с переднего сиденья.
– Да все нормально, – я не знал, что говорить.
Мы еще перебросились несколькими фразами. Разговор не клеился. У меня всегда так поначалу.
– Ну ладно, дома поговорим. Нам тут с Хансом нужно кое-что обсудить – срочно: мы квартиру хотим поменять.
Таня повернулась к мужу, и они стали перебрасываться фразами. Мне было интересно наблюдать тончайшую смену их психических состояний, которые я ощущал, не имея возможности понимать сказанное. Странное это было ощущение. Я так хорошо чувствовал их, что даже, казалось, понимал, о чем они говорят. «Вот это да, – я задумался, расфокусировав спонтанно взгляд, – да даже из-за одного такого момента стоило здесь оказаться». Я осознавал, что не понимаю, о чем шел между ними разговор – разве что тематически, но суть-то совершенно в другом. Суть-то в том, что в данный момент для меня исчезла отвлекающая от непосредственного человековидения павловская сигнальная система – вербальная. Она не увлекала мой рациональный ум, и ему не хватало привычной работы, а потому он в меньшей степени мешал подсознанию схватывать картину мира во всей ее общности, во всей окоемности.
Жаль, но состояние это продлилось недолго. В сознании вдруг высветилось табло у автовокзала в Штутгарте, показывающее в промежутке между временем температуру – четырнадцать по Цельсию. И это – плюс. «Вот это декабрь», – подумал тогда я. Вспомнился другой автовокзал, замерзающее человеческое существо. Но все как-то в виде констатации, почти без чувств, как будто не из моей жизни. «Черствый ты, однако», – промелькнуло в голове.
Мой интеллект вновь взялся за свою привычную работу. Он беспорядочно скакал по убранным полям, по непривычной архитектуры строениям, по горизонту, откуда уже был виден Кальв – Таня сообщила. Ее фраза прозвучала как извинение за невнимание ко мне. Но я, наоборот, был очень доволен, что не нужно разговаривать, высасывая из пальца что-то, о чем и думать не хотелось. Не сомневаюсь, что и Тане это тоже не было нужно.
Припарковались с трудом, Хансу даже пришлось ждать, когда освободится место: он присоединился к нам позже почти на полчаса.
Я забрал из багажника, услужливо открытого Хансом, свою огромную сумку, купленную специально по этому случаю, и мы с Татьяной, пройдя метров сто довольно крутого подъема по улочке, свернули к дому.
Двухэтажное строение – образчик старой архитектуры юго-запада Германии. Белые оштукатуренные стены, разрезанные темными деревянными балками по горизонтали и вертикали с диагональными вставками, напомнили виденную когда-то давно картинку. «Вот и посмотрел наяву». В душе что-то шевельнулось: не то удовлетворение от увиденного, не то жалость, что данный факт так долго реализовывался. Но, тем не менее, чувство было светлое, пусть даже и с налетом пришлой из бессознательности печали. Бессознательность моя за последние сутки, выйдя из спячки привычной жизни, беспокоила меня постоянно, вбрасывая восприятию целые букеты эмоционально-чувственных состояний. Иногда они осознавались, ярко выражая отношение к чему либо, а иногда теплились, лишь намекая на что-то – на что-то, чего никак не могло одолеть сознание, полностью выявить из невыразительного волнения.