Жозеф Бальзамо. Том 1
Шрифт:
— Вы сомневаетесь в моих словах? — хмуря брови, спросил Жильбер.
— Боже меня сохрани! Знаете, любезный, вы — дикарь, вам слова сказать нельзя. Я только спросила, что за люди эти Таверне. При этом я вовсе не хотела вас обидеть, просто подумала, что сумею оказаться вам полезной и помогу свести с ними счеты.
— Я ни с кем не свожу счеты, а если и свожу, то сам.
— Похвально, однако у нас есть свои претензии к семье Таверне. И если у вас тоже есть повод или поводы их не любить, мы, что вполне естественно, оказываемся союзниками.
— Вы заблуждаетесь, сударыня, моя месть не может иметь ничего общего с вашей, потому что вы говорите обо всем семействе целиком, мои же чувства к разным его членам имеют разные оттенки.
— Ну, и каковы же оттенки чувств, питаемых вами, скажем, к господину Филиппу де Таверне, — светлые они или, скорее, темные?
— Я не таю никакого зла на господина Филиппа. Он не сделал мне ничего дурного и ничего хорошего. Я не люблю его, но и ненависти к нему не питаю. Он мне глубоко безразличен.
— Значит, вы не стали бы свидетельствовать против господина Филиппа де Таверне перед королем или перед господином де Шуазелем?
— По какому поводу?
— По поводу дуэли, которую он имел с моим братом.
— Если бы меня призвали в свидетели, сударыня, я сказал бы то, что знаю.
— А что вы знаете?
— Правду.
— И что же вы называете правдой? Это ведь понятие растяжимое.
— Ничуть не растяжимое для того, кто умеет отличить добро от зла, справедливость от несправедливости.
— Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне; зло — виконт Дюбарри.
— По моему мнению или, во всяком случае, судя по тому, что мне известно, — да.
— А я еще подобрала его на дороге! — с горечью воскликнула Шон. — Вот как вознаграждает меня тот, кто обязан мне жизнью!
— Вернее, сударыня, тот, кто не обязан вам смертью.
— Это одно и то же.
— Напротив, это совершенно разные вещи. Я не обязан вам жизнью: вы просто не дали своим лошадям меня раздавить, да и не вы, кстати, а форейтор.
Шон воззрилась на желторотого схоласта, столь мало стесняющего себя в выражениях.
— Я ожидала, — промолвила она сладким голосом и со сладкой улыбкой, — большей галантности со стороны моего попутчика, который так ловко сумел по дороге отыскать мою руку под подушкой, а ногу мою у себя на коленях.
Этот сладкий вид, эта кроткость в обращении придали Шон столько соблазнительности, что Жильбер позабыл Самора, портного и завтрак, который ему запамятовали предложить.
— Ну, вот мы опять стали любезнее, — сказала Шон, беря Жильбера за подбородок. — Вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?
— Нет уж, этого никак не могу, — отвечал Жильбер. — Ни за что!
— Но почему же, упрямец?
— Потому что вина была на господине виконте.
— Какая такая вина, скажите на милость?
— Он нанес оскорбление дофине. А господин де Таверне, напротив…
— Ну-ну?
— Повел себя как должно, вступившись за нее.
— А мы, как видно, держим сторону дофины?
— Нет, я на стороне справедливости.
— Вы с ума сошли, Жильбер! Молчите, чтобы кто-нибудь в этом замке не услышал, что вы несете.
— В таком случае позвольте мне не отвечать на ваши вопросы.
— Тогда сменим тему.
Жильбер поклонился в знак согласия.
— Итак, мой птенчик, — весьма суровым голосом осведомилась молодая женщина, — на что вы тут рассчитываете, если не стремитесь завоевать симпатии здешних обитателей?
— Значит, для того, чтобы завоевать симпатии, мне нужно лжесвидетельствовать?
— И где вы только набрались всех этих громких слов?
— Я черпаю их в праве каждого человека жить в ладу с совестью.
— Ну, — возразила Шон, — если ты кому-то служишь, вся ответственность ложится на твоего господина.
— У меня нет господина, — отрезал Жильбер.
— А если будете вести себя так и впредь, дурачок, — заметила Шон, лениво поднимаясь из-за стола, — у вас и возлюбленной никогда не будет. Теперь я повторяю свой вопрос, и прошу вас ответить на него определенно: на что вы у нас рассчитываете?
— Я полагал, что нет нужды стараться снискать симпатии, когда можно просто приносить пользу.
— И заблуждались: полезных людей у нас хоть отбавляй, нам они осточертели.
— В таком случае я удалюсь.
— Удалитесь?
— Да, разумеется. Ведь я же к вам не просился, не так ли? Значит, я человек вольный.
— Вольный! — возопила Шон, в которой при виде столь непривычного для нее упорства начинал вскипать гнев. — Вот уж нет!
У Жильбера перекосилось лицо.
— Ладно, ладно, — проговорила молодая женщина, заметив, как насупился ее собеседник, и понимая, что так просто он от свободы не откажется. — Ладно, помиримся! Вы прелестный юноша, очень добродетельный, это придаст вам особую занимательность, хотя бы по контрасту со всем нашим окружением. Главное, сохранить в себе любовь к истине.
— Непременно сохраню, — отвечал Жильбер.
— Да, но ведь мы с вами по-разному это понимаем. Я имею в виду: сохраните в себе и для себя и не вздумайте радеть вашему божеству в коридорах Трианона или в передних Версаля.