Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Но тут он сказал себе: «Нет, нет! Это все голый расчет с ее стороны: ее привели ко мне страх или корысть. Значит, если я отворю, она на этом что-нибудь выиграет — и кто знает, каков будет мой проигрыш?»
С этими словами он отдернул руку от засова. Николь постучалась еще два-три раза и удалилась, нахмурив брови.
Итак, Жильбер сохранил все свои преимущества; теперь Николь удвоила хитрость, чтобы не до конца растерять свои. В конце концов все маневры и уловки свелись к тому, что обе воюющие стороны случайно столкнулись однажды вечером у входа в часовню и обменялись следующими словами:
— Добрый вечер, господин Жильбер! Смотрите-ка, и вы здесь!
— Добрый вечер, мадемуазель Николь! Оказывается, вы тоже в Трианоне?
— Как видите! Я горничная барышни.
— А я младший садовник.
Засим Николь сделала Жильберу реверанс по всем правилам, а он отдал ей поклон как истый придворный, и они расстались.
Жильбер сделал вид, что идет к себе в мансарду, куда он поднимался, когда повстречал Николь.
А Николь, которая как раз выходила из дому, пошла своей дорогой; однако Жильбер на цыпочках вернулся и потихоньку пошел за нею следом, разумно предположив, что она спешит на свидание к г-ну Босиру.
И впрямь, в темной аллее ждал какой-то мужчина; Николь к нему приблизилась; было уже слишком темно, и Жильбер не мог узнать г-на Босира в лицо; на шляпе незнакомца не было никакого плюмажа, и это так заинтересовало Жильбера, что он дождался, пока Николь ушла, и проводил ее собеседника до самой ограды Трианона.
Это оказался не г-н Босир, а мужчина уже в возрасте, вернее, в преклонном возрасте; он был одет, как вельможа, и держался молодцом, несмотря на свои годы; Жильбер подошел поближе и, с отчаянной дерзостью проскользнув буквально под носом у этого человека, узнал в нем герцога де Ришелье.
— Черт побери! — воскликнул он. — После простого гвардейца — маршал Франции! Мадемуазель Николь повышается в чине.
96. ПАРЛАМЕНТЫ
Пока под липами и в цветниках Трианона зрели и распускались мелкие интрижки, оживлявшие существование незначительных обитателей этого мирка, в городе, над дворцом Фемиды, подобно грозной буре, нависли огромные крылья великих интриг, — так, ударившись в мифологию, написал об этом своей сестре Жан Дюбарри.
Измельчавшие остатки былой французской оппозиции, парламенты, воспряли под владычеством капризного Людовика XV; но, с тех пор как пал их покровитель г-н де Шуазель, они чуяли приближение опасности и готовились отвратить ее с помощью самых энергичных мер, на какие только были способны.
Великие всеобщие потрясения всегда начинаются с какого-нибудь частного спора, точно так же, как сражения между двумя армиями начинаются со стычек между отдельными стрелками.
С тех пор как г-н де Ла Шалоте принялся за герцога д'Эгийона, воплотив в этой вражде войну третьего сословия против феодалов, общественное мнение свято уверовало, что так оно и есть, и не потерпело бы подмены этого вопроса другим.
Итак, король, на которого Бретань и вся Франция обрушила целый ливень более или менее почтительных и смиренных увещеваний, склонился под влиянием г-жи Дюбарри на сторону феодальной партии против третьего сословия и назначил герцога д'Эгийона командиром легкой конницы.
Г-н Жан Дюбарри выразил это как нельзя точнее; любезные и верные парламентские советники получили оглушительную пощечину.
Как они воспримут эту пощечину? Вот вопрос, непрестанно волновавший и будораживший город и двор.
Члены парламента — люди искушенные; там, где другие стали бы в тупик, они найдут выход.
Сначала они как следует столковались между собой обо всех обстоятельствах и последствиях нанесенного им оскорбления, а затем, установив, что оскорбление было нанесено и достигло цели, приняли нижеследующее решение.
Парламент в своем заседании рассмотрит поведение бывшего губернатора Бретани и вынесет свое суждение.
Но король парировал удар, запретив пэрам и принцам присутствовать при каком бы то ни было разбирательстве, касающемся герцога д'Эгийона; этот запрет был свято соблюден.
Тогда парламент, решившись исполнить дело своими силами, издал постановление, в коем объявлялось, что на герцога д'Эгийона падают тяжкие обвинения и серьезные подозрения в разных неблаговидных поступках, в том числе и таких, которые пятнают его честь, а посему герцог временно лишается прерогатив пэра, покуда окончательным и бесповоротным решением, изданным на совете пэров в согласии с правилами и формальностями, предписанными законами страны и королевскими повелениями, он не будет полностью очищен от обвинений и подозрений, пятнавших его честь.
Однако само по себе это постановление, принятое в парламенте в присутствии заинтересованных лиц и занесенное в протоколы, еще ничего не значило; требовалась огласка, требовалось, чтобы общество об этом узнало; словом, нужен был тот скандал, какой безбоязненно производит во Франции песенка — потому-то песенка и является самодержавной властительницей людей и событий. Значит, постановлению парламента нужно было придать силу песенки.
Париж был рад-радехонек ввязаться в скандал; Париж, постоянно пребывавший в кипении, недовольный и двором, и парламентом, с нетерпением ждал повода посмеяться, дабы потом от смеха перейти к слезам, благо поводы для слез не иссякали у него вот уже сто лет.
Итак, постановление было издано должным образом; парламент поручил своим комиссарам лично проследить за тем, как оно будет печататься. Постановление было отпечатано в десяти тысячах экземпляров, которые тут же были распространены.
Затем, поскольку правила требовали ознакомить с решением парламента главное заинтересованное лицо, те же самые комиссары поехали в особняк герцога д'Эгийона, который как раз прибыл в Париж для важного и неотложного свидания.
Это свидание было вызвано необходимостью объясниться наконец прямо и откровенно с его дядей маршалом Ришелье.