Жозеф Бальзамо. Том 2
Шрифт:
Спутники подошли к порогу Отель-Дьё и вошли в больницу. Вскоре, идя вслед за Маратом, не расстававшимся со своей мрачной ношей, Бальзамо вошел в операционную, где находился главный; хирург и его ученики.
Больничные служители только что внесли в зал молодого человека, сбитого на прошлой неделе тяжелой каретой, колесом которой ему размозжило ногу. Первая операция, сделанная в спешке, пока к ноге не вернулась чувствительность, успехом не увенчалась; воспаление быстро развивалось; надо было срочно произвести ампутацию.
Лежавший на ложе болезни несчастный с ужасом, который тронул бы и тигра, смотрел на кровожадных мучителей, выжидавших, когда начнутся его терзания, быть может, даже агония, чтобы продолжить изучение жизни, дивного феномена, за которым прячется другой феномен, но уже печальный — смерть.
Казалось, молодой человек просил у хирургов, учеников и служителей хоть какого-нибудь утешения — улыбки или ласки, но сердце его повсюду наталкивалось на безразличие, а взгляд — на сталь.
Остатки отваги и гордости превратили его в немого. Он берег силы для криков, которые вскоре должна была исторгнуть у него боль.
Но когда молодой человек почувствовал на своем плече тяжелую ладонь добродушного сторожа, когда почувствовал, как руки служителей обвивают его, словно змеи Лаокоона, когда услышал, как хирург сказал ему: «Держитесь», тогда этот несчастный рискнул нарушить молчание и жалобно спросил:
— Будет очень больно?
— Да нет, не бойтесь, — ответил Марат с фальшивой улыбкой, показавшейся больному ласковой, а Бальзамо — иронической.
Марат, увидев, что Бальзамо его понял, подошел и вполголоса проговорил:
— Операция страшная: кость вся в трещинах, это невыносимо больно. Он умрет, но не от воспаления, а от боли, вот что будет стоить этому человеку его душа.
— Зачем же вы тогда оперируете, а не дадите ему спокойно умереть?
— Потому что долг врача — пытаться лечить, даже если исцеление кажется ему невозможным.
— Говорите, ему будет больно?
— Невыносимо.
— И виновата в этом душа?
— Виновата душа, которая питает слишком сильную любовь к телу.
— Тогда почему бы не сделать операцию на его душе? Ее спокойствие, быть может, принесет телу исцеление.
— А я именно это и сделал, — ответил Марат, пока больного продолжали связывать.
— Вы подготовили его душу?
— Да.
— Каким образом?
— Как обычно, с помощью слов. Я обратился к душе, уму, чувствительности — к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело. Вот единственное лекарство, которое имеется в нашем распоряжении, когда речь идет о душе, — ложь! Зачем только дана в придачу к телу эта чертова душа? Когда я только что отрезал голову, тело молчало. А ведь операция была серьезная. Но вот подите ж! Никаких движений, никакой чувствительности — душа отлетела, как выражается ваш брат спиритуалист. Поэтому-то голова, которую я отрезал, не произнесла ни слова, поэтому-то обезглавленное мною тело не оказало сопротивления, а вот тело, в котором еще обитает душа — недолго ей там оставаться, это верно, но теперь-то она еще там, — через минуту будет испускать пронзительные крики. Заткните получше уши, мастер.
Заткните, вы ведь так чувствительны к этой связи души и тела, которая будет опровергать вашу теорию до тех пор, пока теории вашей не удастся наконец разобщить тело и душу.
— Вы полагаете, что люди никогда этому не научатся?
— Попытайтесь, — предложил Марат, — вот вам удобный случай.
— Действительно, вы правы, случай удобный, поэтому я попытаюсь, — ответил Бальзамо.
— Попытайтесь, попытайтесь.
— И попытаюсь.
— Каким же образом?
— Я не хочу, чтобы этот молодой человек страдал, он внушает мне участие.
— Вы, конечно, мастер, но вы не Бог-отец и не Бог-сын, и избавить парня от страданий вам не удастся.
— А если он не будет испытывать боли, то сможет поправиться, как вы полагаете?
— Это возможно, однако не наверняка.
Бальзамо окинул Марата взглядом, полным неуловимого превосходства и, встав подле больного, взглянул в его глаза, растерянные и уже затуманенные предчувствием грядущего ужаса.
— Спите, — приказал Бальзамо не только голосом, но и взглядом, силою воли, всем жаром своего сердца, всеми флюидами тела.
В эту минуту главный хирург начал ощупывать бедро больного, показывая ученикам, насколько сильно развилось воспаление.
Услышав приказ Бальзамо, молодой человек приподнялся было немного на постели, затем вздрогнул в руках у помощника, голова его упала на грудь, глаза закрылись.
— Ему дурно, — заметил Марат.
— Нет, сударь.
— Но разве вы не видите, что он потерял сознание?
— Нет, он спит.
— Как это спит?
— Просто спит.
Все присутствующие повернулись к странному врачу, видимо, принимая его за сумасшедшего.
На губах у Марата заиграла недоверчивая улыбка.
— Скажите, при потере сознания люди обычно разговаривают? — осведомился Бальзамо.
— Нет.
— Ну так задайте ему вопрос, он ответит.
— Эй, молодой человек! — крикнул Марат.
— Кричать вовсе не обязательно, — заметил Бальзамо, — говорите обычным голосом.
— Скажите, что с вами?
— Мне приказали спать, и я сплю, — ответил пациент.
Голос его был совершенно спокоен — никакого сравнения с тем, как он звучал несколько мгновений назад.
Ассистенты переглянулись.
— А теперь отвяжите его, — велел Бальзамо.
— Это невозможно, — возразил главный хирург, — одно движение и операция пойдет насмарку.