Жозефина. Книга первая. Виконтесса, гражданка, генеральша
Шрифт:
Терезия расплакалась и сквозь слезы стала вспоминать героические времена, когда она принимала Бонапарта у себя.
— Неужели потому, что он правит Францией, он будет тиранить нас и в семейном кругу? Неужели мы пожертвуем ему нашими дружескими привязанностями?
Ее бывший протеже времен Хижины сам скажет ей в объяснение своей позиции:
— Я не отрицаю, вы очаровательны, но задумайтесь над своей просьбой, сами все оцените и вынесите решение. У вас было несколько мужей и дети от кого попало. Быть соучастником первого греха мужчина, разумеется, почитает за счастье; на второй грех сердятся, но его все-таки прощают; а вот дальше… Теперь судите: как бы вы поступили на моем месте? А мне ведь надо возродить известный декорум!
Возможно, будущий император вспомнил также
Позже он вторично, но гораздо резче прикажет Жозефине «под любым предлогом» отказать старой подруге от дома и прибавит:
— На ней женился негодяй, взявший ее с восемью ублюдками. Я презираю ее еще больше, чем раньше. Она была приятной девушкой, но став женщиной, воплощает в себе позор и бесчестье.
Как мы далеки от «поцелуя в губки», который он просил Барраса передать от него г-же Тальен во время Итальянской кампании!
«Декорум» даже побуждает нового властелина требовать от своих гостей, чтобы те отказались от слишком прозрачных тканей и платьев с чрезмерно вызывающим декольте. Однажды в интимной гостиной жены он несколько раз приказывает подложить дров в камин, пока слуга, выполняющий эту операцию, не восклицает:
— Больше не влезает, гражданин консул.
— Этого достаточно, — отвечает Бонапарт «несколько повышенным тоном». — Я хотел, чтобы огонь развели поярче: на улице страшный холод, а дамы почти голы.
Первый завтрак подается в десять утра, обед — к пяти часам дня. На столе, по меньшей мере, штук двадцать приборов. Бонапарт любит «задерживать людей на завтрак». Помпы никакой. У слуг гражданина и гражданки Бонапарт нет ни галунов, ни ливрей. Дворецкий всего один, что удивительно в эту эпоху. Только Рустам [205] , одетый, как в Каире, вносит в это однообразие цветную ноту и приобретает привычку — которую сохранит до конца — стоять за стулом своего господина, Гости часто обуты в сапоги. Среди них министры, крупные чиновники — Дефермон, Реньо (из Сен-Жан-д'Анжели), Буле (из Мёрта), затем Монж [206] , Бертье, нередко Жозеф и Люсьен.
205
Рустам (1780–1845) — личный слуга-телохранитель Наполеона, родом грузин. Был продан в мамелюки в Египет и подарен их шейхом Наполеону, с которым не разлучался с 1798 по 1814.
206
Монж, Гаспар (1746–1818) — знаменитый математик, творец начертательной геометрии, создатель прославленной Политехнической школы в Париже и государственный деятель.
Вскоре после завтрака Бонапарт зовет Бурьена:
— Пошли работать.
Вечером, после обеда, подаваемого в пять, собирается общество. Несколько дам, «кружок г-жи Бонапарт», размещаются вокруг Жозефины и с несказанным удовольствием слушают хозяйку дома. Свидетели единодушны: она самая простая и приятная женщина в Париже. Только вот смеется она осторожно, так, чтобы не раскрывать рта. «Будь у нее зубы, — говорит будущая герцогиня Лора д'Абрантес, — не говорю красивые или уродливые, а просто обыкновенные, она, безусловно, за тмила бы при консульском дворе многих женщин, которые ее не стоили».
Мужчины — Камбасерес, Лебрен, Сийес, Роже Дюко, военные, чиновники, депутаты — стоят. Когда разговор не носит общий характер, Бонапарт часто переходит от одного к другому, ошарашивая градом вопросов тех, кто его не знает. Говорит он «строго и холодно», но у него такая «ласковая и красивая» улыбка, что собеседник сразу же чувствует себя в своей тарелке.
Жозефина все время беспокойно поглядывает на того, кого по-прежнему именует «Бонапарт». Когда он хмурится или голос его становится резче, она дрожит. Она боится его, боится теперь потерять мужа, щедрого, великодушного мужа. Что бы она делала без него? Чем бы стала? В тридцать шесть-то лет! В те годы — мы не Перестанем это повторять — такой возраст уже не считается молодым. 2 4 брюмера он выделил почти на два миллиона национальных имуществ в департаменте Диль [207] , главный город Брюссель, на приданое Мари Аделаиде, побочной дочери Александра де Богарне, которая выходит за капитана Леконта. Жозефина благодарна ему и за щедрость, и за то, что он простил ее. Как заметил Фредерик Массон, «никогда еще женщине не платили лучше за то, что она обманула мужа». Ее слезы и обаяние принесли ей «положение». Конечно, она скучает, но повторяет «на каждом шагу» и будет повторять до смерти:
207
Диль — река в Бельгии, в 1795–1814 входившей в состав Франции.
— В моем положении…
Есть у Жозефины и долги, накопившиеся за время египетской кампании. У нее так и не хватило смелости заговорить о них первой, и однажды вечером Талейран решился затронуть эту тему с новым повелителем, дав ему понять, что неоплаченные счета Жозефины производят прискорбное впечатление на публику. Первый консул немедленно вызывает своего секретаря:
— Бурьен, Талейран только что говорил со мной о долгах моей жены. Узнайте у нее, сколько точно они составляют. Пусть ничего не скрывает: я хочу с ними покончить и больше не делать новых; но не платите, пока я сам не просмотрю требования этих жуликов, они — шайка воров.
На следующий же день Бурьен вводит Жозефину в курс дела. Та сперва приходит в восторг, но затем мрачнеет и, когда Бурьен спрашивает, «сколько точно она задолжала», сердце ее начинает учащенно биться.
— Не настаивайте, Бурьен, — умоляет она.
— Сударыня, — возражает бывший соученик Наполеона по Бриеннской военной школе, — я не вправе скрывать от вас намерения первого консула: он полагает, что вы должны значительную сумму и расположен ее уплатить. Не сомневаюсь, что вам предстоит выслушать горькие упреки и выдержать бурную сцену, но она будет столько же бурной после любой суммы, какую бы вы ни назвали. Если вы скроете значительную часть своих обязательств, то по прошествии некоторого времени толки пойдут вновь, опять достигнут ушей первого консула, и его недовольство проявится с еще большей силой. Поверьте мне: лучше признаться, результаты будут те же самые, все неприятное от него вы выслушаете за один раз; умолчание же будет стоить вам постоянного повторения подобных сцен.
— Я никогда не посмею сказать ему все, — с гримасой вздохнула креолка, — это невозможно; окажите мне услугу и сохраните в секрете то, в чем я вам сейчас признаюсь. Я задолжала, по-моему, около миллиона двухсот тысяч франков, но признаться хочу только в шестистах тысячах; больше долгов я не наделаю, и остаток выплачу за счет экономии на себе.
— Здесь, сударыня, — возражает Бурьен, — я вынужден повторить вам свое предыдущее соображение. Я не думаю, что ваш муж оценивает ваши долги в такую крупную сумму как шестьсот тысяч, и потому гарантирую, что за миллион двести тысяч вы наслушаетесь не больше неприятного, чем за шестьсот, зато разделаетесь с этим навсегда.
— Нет, я этого не сделаю, Бурьен; я знаю мужа, мне не вынести его гнева.
Бурьен нехотя ограничивается цифрой в шестьсот тысяч, три миллиона на наши деньги, и Бонапарт, сперва потеряв дар речи от огромности суммы, соглашается уплатить. Но секретарь требует счета и каменеет: Жозефина дает себя обкрадывать. С нее сдирают 1800 франков за шляпу с перьями цапли! А дорогостоящая мотовка за один месяц заказала тридцать восемь шляп. Бурьен предлагает большинству поставщиков уплатить лишь половину требуемого. Те с улыбкой соглашаются. «Один из них, — присовокупляет Бурьен, — получил 35 000 франков вместо 80 000 и имел еще нахальство заявить мне, что он все равно остался в выигрыше». Словом, 600 000 франков, отпущенных Бонапартом, хватает на то, чтобы все уладить.