Жребий Кузьмы Минина
Шрифт:
— Впрямь ли в Нижнем наново ополчаться умышляете?
— Взаправду, Дмитрий Михайлович, — ответил Кузьма, терпеливо ждавший этого вопроса. — За посадский мир ручаться могу.
— За посадский? — с явным недовольством произнёс князь. — А дворяне служилые, а дети боярские, а стрельцы?
— Будет у нас казна — объявятся и дворяне, княже.
— Разумно, — одобрил Пожарский и тут же засомневался: — А соберёте ли казну? Рать зело справная надобна.
— Потщимся собрать, Дмитрий
— Слыхал я, воевода ваш крепко занедужил.
— На Репнина и приказных надеи нет. Не в связке они с нами. Земским советом будем рядить.
Князь, нахмурившись, погладил рубец на лбу. Он никак не мог поверить, что посадские сами могут справиться с воинским устроением. Небывалый случай. Но рассудительность и твёрдость Кузьмы привлекали его.
— С Биркиным столкуйтеся. Он служивый люд подымать затеял. Ему без вас несподручно, и вам без него не смочь...
— Заносчив стряпчий, — поморщился Кузьма. — Да и можно ли на него опереться? Ну-ка сызнова переметнётся...
— Некуда. Ляпунова ему ни ляхи, ни бояре не спустят. А уж Заруцкий тем паче. Припёрт Биркин. И посему вернее его ревнителя вам не будет.
— А ты сам, Дмитрий Михайлович? Нашим бы тщанием да твоим умением...
— Не гожусь я. Раны ещё донимают. Так и Биркину ответствовал на его неотступные увещания. Призовите кого-нито другого. Родовитее.
— Не кто иной, а ты нам люб. Мужики за тебя горой встанут.
— Мужики! — не скрыл досады Пожарский. — У мужиков я токмо и в чести.
— Дозволь спроста молвить, княже? — поднялся Кузьма. Взгляд его построжал. Тяжёлые руки крепко обхватили кушак на поясе.
— Говори, — пытливо глянул Пожарский на старосту.
— Не тебе бы, Дмитрий Михайлович, отпираться. Не родовитостью ты вселюдно дорог, а радением честным за отчу землю, умением ратным. Нешто тебе зазорно то? Нетто в боярских теремах приязни ищешь?
На один лишь миг мрачным отчуждением, как стужей, оледенило лицо Пожарского, но снова оно помягчело.
— Может, и правда твоя, вожатай, — скупо улыбнулся князь. — Да что толковать о голове без тулова? Наперво о рати ваша забота.
Кузьма поднял с лавки принесённый им длинный свёрток, развернул холстину и протянул Пожарскому саблю в богатых, украшенных серебряными бляхами ножнах.
— Прими, Дмитрий Михайлович, поминок от нижегородских торговых людей.
— Покупаете, лукавцы? — засмеялся несколько растерявшийся князь, однако подарок принял.
— Впрок дарим, — засмеялся и Кузьма. — Чей день завтра, а наш — седни.
Князю нравилось доброе оружие. Знали нижегородцы, чем ему угодить. Он вытянул лезвие, полюбовался на совесть выкованной сталью.
Потом бережно вставил клинок
— А согласия моего всё же покуда не дам, — снова посмурнел Пожарский. — На свой риск починайте. Заладится дело — известите. Не заладится — буду вам без надобы...
Заночевав в Мугрееве, ходатаи поутру тронулись в обратный путь.
— Порожни вертаемся, — с грустью обронил Фотинка, когда выехали за ворота.
— Не скажи, — возразил Кузьма. — Князь толково рассудил. Что ноне ему от нас? Мы ж ещё и рукава не засучили.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Сумерки позднего вечера. Скудные тусклые огоньки уже замерцали в слюдяных оконцах домов. На краю Ивановской площади у коновязи жолнеры жгут костёр: оттуда несёт подгорелой кашей. Дымно горят плошки у Грановитой палаты. Но вспыхивающие там и сям жалкие светлячки утопают в густеющих потёмках. И громче начинает перекликаться стража на кремлёвских стенах.
У Фёдора Ивановича Мстиславского, в его дворе, что чуть ли не примыкает к самой крепостной стене, сходятся большие бояре. Опасливая челядь встречает каждого не перед воротами, а уже у крыльца и провожает не в светлицу, а в задние покои. Хотя бояться вроде и нечего, — Гонсевский вовсе не препятствует сходкам беспрекословно покорных думников, — однако бережёного Бог бережёт. Мало ли кто из вельможных панов невзначай вздумает пожаловать — придётся сажать со всеми. А дело требует несуетного да сокровенного обговора.
Войдя в невеликую горенку, где, по обыкновению, Мстиславский принимал нужных людей, Лыков усмешливо попенял:
— Уважил ты нас, Фёдор Иванович: хоронимся, ровно тати. Ладно, ещё не в чулане.
Дряблое лицо Мстиславского осталось бесстрастным. Свычны главе Боярской думы пустые задевки, и он не снизошёл до ответа.
Зато князь Иван Семёнович Куракин не замедлил с лёгким увещанием:
— Полно-ка тебе, Борис Михайлович, задираться. Благодари Бога, что Салтыков в отъезде. Довольно нам от него было грому-то.
Лыков недовольно поджал губы, почтя неприличным упоминание о Михаиле Салтыкове, словно тот был нечистой силой, но ему хватило благоразумия промолчать.
Бояре, собравшись на свою тайную вечерю, были одеты по-обыденному, кому в чём гоже. Но, блюдя чинность, сели чередом, как в Думе, на устланную коврами лавку. Лишь Мстиславский устроился наособь: в иноземном, чёрного дерева кресле с затейной спинкой, уподобленной распахнувшей крылья хищной птице, и с подлокотниками, схожими с когтистыми лапами.