Жрецы
Шрифт:
И Крониды переглянулись в смущении.
– Ты знаешь, как?
– спросил Геракл.
– Надеюсь, что знаю, - был ответ.
СТАСИМ ПЕРВЫЙ
СТРОФА
...Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних водах, чего до сих пор не видели они. А если и видели - то все равно не поверили возникшему отражению.
Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный сумрак тропы скорбящих теней начинает понемногу отступать перед этими зловещими сполохами; поворот, еще один - и призрачные
– Жди меня здесь. Я сам приведу его.
– Что скажет Владыка?
– С дядей все договорено. Жди...
И более легкая фигура стремительно исчезает в одном из боковых проходов, подобных ветвящейся сети сосудов внутри тела подземного исполина.
Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие скрытым жаром стены расступаются, образуя подобие зала с теряющимся в темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда гладко обтесанный, но теперь местами выщербленный неутомимым каменотесом-временем камень странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
Путник подходит к жертвеннику - низкому, как и все алтари подземных богов - вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб...
– Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто не видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье шутят, что здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
– Но это жертвенник?
– спрашивает путник, не оборачиваясь.
– Да, - отвечает вернувшийся легконогий проводник.
– А жертва?
– Вот она. Пришлось потревожить Менета... [Менет, сын Кевтонима пастух коровьего стада, принадлежащего лично Аиду; в свое время именно Менет-пастырь донес Трехтелому Гериону, что Геракл похищает коров Гериона, а потом - Аиду, что Геракл убил Гериона.]
Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не выражающими глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают; она равнодушно жует свою жвачку, тупо глядя на путника и пятиугольный алтарь.
– А... тень? Ты привел его, Гермий?!
– Да.
Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
– Ну, я пошел, - чуть замявшись, говорит проводник.
– Нож у тебя есть, а ритон - вот.
Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при этом он надел тускло блеснувший головной убор или шлем - но, скорее всего, это просто привиделось.
Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным силуэтом он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
– Сейчас, сейчас...
– бормочет путник, наливая в ритон немного медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную корову к жертвеннику, куда только что поставил ритон, и достает из-за пояса кривой нож.
– Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим...
Тень безмолвна и безучастна.
Кулак коротко и тяжело обрушивается на белое пятно коровьего лба, животное падает на колени, вспышка ножа полыхает во мраке; хриплое, отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье - и густая черная струя хлещет в подставленный ритон из разверстого горла, а человек свободной рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча при этом то ли молитву, то ли ругательства.
Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает, словно из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно укладывает мертвую корову у западной стороны алтаря.
Почему-то человек уверен, что запад именно там.
Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон и брызгает кровью сперва на жертвенник, после - на источающую жар стену.
Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновенье становится светлее - и тут безучастная доселе тень вздрагивает, а на смутном лице широко распахиваются безумные, жаждущие глаза.
Тень почуяла жертвенную кровь.
– Пей, Ифит-лучник, - тихо и печально произносит человек.
– Пей, и пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает к ритону - но, несмотря на торопливость, ни капли мрачного напитка не проливается на каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на человека, тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву, не давая отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший на шаг, бормочет:
– У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но они теплеют. Пей, сколько хочешь, потому что мне надо знать...
– Ты хочешь знать, что я не успел договорить тебе тогда, на стене Тиринфа?
– тихий шелестящий голос идет ниоткуда и одновременно со всех сторон.
Путник невольно вздрагивает и со странным болезненным выражением вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не человек из плоти и крови - но уже и не тот призрак, которого привел из глубин Эреба легконогий поводырь.
Нечто посередине.
– Да, я хочу знать, учитель. Только вместе с тобой на тиринфской стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас в Меонии [Меония древнее название Лидии; "меоны" - тамошние племена, коренное население], у Омфалы Лидийской - люди и боги полагают, что Геракл искупает грех невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает свое безумие... и искупит его навсегда. Но давай не будем об этом вслух даже здесь...
– Я не виню Алкида, - грустный шелест, отзвук, эхо, - я видел Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед ним, и есть ли перед ним хоть кто-то... нет, я не виню твоего брата.