Жрецы
Шрифт:
Это была счастливая смерть.
Мгновенная и легкая.
Конвульсии - не в счет.
Более благоразумная самка, стелясь над самой землей, скользнула мимо Иолая - и тот, едва не оторвав злосчастному дамату голову, сдернул висевшую секиру с толстяка и наискось полоснул уворачивающуюся пятнистую бестию. Раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на второй замах не оставалось, и Иолай швырнул секиру в оскаленную морду самки, хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно соперника-борца в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы
Отбросив бесполезный лук, Ификл перехватил воющую самку в воздухе, ударил оземь - кровоточащие полосы от когтей протянулись от ключицы к правому плечу Амфитриада - и дважды опустил кулак на узкую, почти змеиную морду животного. Раздался хруст; самка дернулась раз, другой - и вытянулась.
На миг все замерло - даже Лаодамия подавилась визгом - и тишину разорвал дикий, торжествующий, рвущийся из самых глубин крик Лихаса:
– Знак! Знак! Знамение богов! Великий Геракл застрелил зверя! Великий Геракл победил басилея Эврита! Геракл - победитель! Слава!..
– Слава...
– прохрипел, стоя на четвереньках, невредимый критянин Лейод, растерявший изрядную часть своей томности.
– Слава!
– Ифит-ойхаллиец вскинул вверх руки, и вдруг стало ясно, что он выше своего отца, просто сутулится в отличие от басилея.
– Геракл - победитель!
– хрипло, по-солдатски рявкнул спартанец Проной, и страшное, обожженное лицо его внезапно просияло детской радостью.
– Слава сыну Зевса!
– Знамение!..
– не вникая в подробности, подхватили опомнившиеся зрители, и отдельные возгласы потонули в общем восторженно-приветственном шуме.
Иолай наконец более или менее отер ладони от липкой звериной крови трава оказалась неожиданно жесткой, так и норовя рассечь кожу - и выпрямился.
– Слава!.. Эврит проиграл Гераклу!..
Иолай почувствовал, что глохнет. Вокруг беззвучно раскрывались и захлопывались рты, а напротив стоял басилей Ойхаллии Эврит-лучник, Эврит-Одержимый, и белыми от ненависти глазами смотрел на радостно орущего Лихаса и поднимающегося с земли грязного Алкида.
Так смотрят на смертельных врагов.
11
Белый гривастый конь - рослый красавец с точеными бабками и лебединой шеей - сочно хрупал овсом, склонив горбоносую голову к треножнику и нимало не заботясь собственной судьбой.
И небо над Эвбеей было ласково-прозрачным, как взгляд влюбленной ореады.
Судьба же, перворожденная Ананка-Неотвратимость, которая (по слухам, ибо кто ж ее видел!) превыше людей, богов и коней, стояла рядом и безмятежно улыбалась той улыбкой, которой черной завистью завидуют все Сфинксы от восхода до заката; и обреченные отсветы ложились на лоснящийся круп гордости ойхаллийских табунов, на два небольших посеребренных треножника - уже не с овсом, разумеется, а с родниковой водой и фасосским вином, для омовения рук и торжественного возлияния - на парадную накидку цвета осеннего пшеничного поля с кроваво-пурпурной каймой по краю...
– Живот пучит, - негромко пожаловался Алкид, зябко передернув широкими плечами; и волны пробежали по спелой пшенице, по дареному
– Свинину у них тут готовят - и не можешь, а ешь! С черемшой, барбарисом и орехами... убить повара, что ли?
– Тебе сейчас жертву Аполлону приносить, - наставительно сказал Ификл, не любивший жирного мяса.
– А потом - жениться. Так что молчи и думай о возвышенном.
– Не могу, - по мучительной гримасе, исказившей отекшее лицо Алкида, было видно: да, не может.
– Сходить водички попить? Или... ты как думаешь, Ификл?
Двор был забит народом теснее, чем стручок - горошинами; правители с сыновьями теснились ближе к желтовато-блеклым ступеням из местного мрамора, к колоннаде, ведущей в прихожую мегарона, откуда должен был с минуты на минуту появиться (и все не являлся) Эврит Ойхаллийский с дочерью-невестой, открыв тем самым жертвенную церемонию; прочие отставные женихи норовили встать рядом с Гераклом-победителем и предназначенным Аполлону-Эглету белым конем.
Иолаю, хмурому и настороженному, такое распределение чем-то не нравилось, но он не мог понять - чем?
Неожиданная победа и надвигающаяся свадьба, Салмонеево братство, памятный разговор с Эвритом-Одержимым, пропавший с ночи гулена-Лихас этого хватало с избытком, чтобы тухлый привкус не уходил изо рта, и тупо ныл рассеченный в Критском Лабиринте бок; очень хотелось исчезнуть с Эвбеи (хоть вместе с нелепо выигранной невестой, хоть без) и очутиться где угодно, но лучше в Тиринфе, под защитой могучих башен, знакомых каждым щербатым зубцом, и стен толщиной в пять оргий.
Он безнадежно вздохнул и повернулся к близнецам.
Те, по-видимому, уже некоторое время о чем-то спорили и никак не могли договориться.
– Иолай, родной, - страдальчески прошептал мающийся Алкид, - ну хоть ты ему скажи! Пусть за меня постоит... я быстро, никто и не заметит! Эврит и так задерживается, пока придет, пока то, пока се... В конце-то концов, что Аполлону, не все равно, кто для него коня прирежет - я или Ификл?!
– Ладно уж, обжора, иди до ветру, - смилостивился Ификл, незаметно для окружающих меняясь с братом накидками.
– Только поторопись, а то жену молодую проворонишь... или ей тоже все равно - ты или я? Надо будет при случае поинтересоваться...
Алкид, не слушая его, облегченно вздохнул и спиной стал проталкиваться к боковой галерее, намереваясь обойти дворец с тыла; Иолай же погладил безразличного к ласке коня - ох, и восплачут кобылы табунов ойхаллийских, гривы землей посыпая!
– и зачем-то двинулся следом.
Уже сворачивая за угол, он мимоходом обернулся - нет, никто не шел из мегарона... да что ж это Эврит, в самом деле?!
Тоже животом скорбен?
Остановившись у боковой восточной калитки, ведущей на пологий, поросший праздничными венчиками гиацинтов склон, Иолай на миг задержался гул толпы, дожидающейся начала обряда, сюда доносился еле-еле, глухим бормочущим шепотом - и поднял голову, бездумно разглядывая террасу второго этажа, резные столбики перил, потемневшие балки перекрытий, свисающую почти до земли веревку с измочаленным концом...