Жрецы
Шрифт:
– Не все. До некоторых из них - вернее, из их потомков (причем более-менее похожих на людей) - у Олимпийцев не дошли руки. Руки твоего Геракла, а также Персея, Беллерофонта и других... Мусорщиков. Например, Горгон было трое; две из них - Сфено и Эвриала - живы до сих пор. У той же Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы почти сразу взнуздали, чего не скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ Трехтелом Герионе. Бедный мальчик!
– его смерть была для нас большим потрясением...
Иолай вспомнил рассказ близнецов, вернувшихся с Эрифии [Эрифия пурпурный остров Заката по ту сторону Океана; место обитания Трехтелого великана
Бедный мальчик?!
– Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим Гераклом из-за коров дрался? Нет, он прикрыл собой Дромос, ведущий на Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы вовсю плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но это правда - то почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не всегда это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители. Но... Зато теперь Гиганты существуют не только в песнях велеречивых рапсодов. Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.
– Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?
– Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.
– А сами Гиганты?
– Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы рассчитывают на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять тебе, что значит свой человек во вражеском стане! Пару раз промахнуться, замешкаться, растеряться... подвернуть ногу, наконец!
– и Гиганты выполнят свое предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и Гигантов не станет.
"Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай.
– Причем о некоторых Лукавый еще не знает."
– Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя вспомнив, что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.
– И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы вряд ли заметят подмену.
– И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?
– Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная рана, щепоть сонного порошка в вине - и Геракл спит, а Ификл завоевывает Микенский трон, "помогая" богам в Гигантомахии. Ведь вместе с Зевсом исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить законное право. Салмонеево братство поддержит вас...
– И люди будут править людьми.
– И мы будем править людьми. Мы, которые со временем займем место Олимпийцев в умах ахейцев...
"Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не вырвалось у Иолая.
– Нам будут приносить жертвы?
– спросил он вместо этого.
– Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не бывает.
– Человеческие - в том числе?
– Ну... не обязательно.
– Обязательно. Я знаю людей.
– А почему тебя это беспокоит, достойный Амфитрион? Ты ведь, не задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в мир живой жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем месте поступил бы так же... и, быть может, еще поступлю.
Иолай встал, выбрался из ванны и принялся истово растирать себя полотенцем; некоторая гадливость сквозила в его движениях, словно он провел время в ванне с жидким навозом.
Или с кровью.
– Зато я осуждаю, - тихо сказал он.
– Я - осуждаю. Не питая любви к жертвам, я не люблю и жрецов; тем более жрецов, метящих в боги. Раб, дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в Микенах и Зевс на Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой гордыней, чей алтарь ты готов завалить трупами богов, людей, Павших, Гигантов, героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе - не пойду. Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.
– Вас?
– лицо Эврита побагровело от гнева.
– Тебя и твоих пащенков, один из которых - даже и не твой?!
– Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой легкостью готовите участь жертвенного стада.
– Я никого не боюсь, Амфитрион.
– А вот это - правильно, - согласился Иолай и пошел прочь, давая понять, что разговор окончен.
Спину жег взгляд Одержимого.
10
А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к концу. Отзвенели луки, отсвистели стрелы, отсмеялись удачливые, отругались косорукие, и к последнему дню, дню басилейской охоты, из реальных претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось пятеро: немало удивленные этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто не запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной с чудовищно обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с Крита, красавчик и проныра.
И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды и провалы, слова и поступки - будет впоследствии многократно переврано, безбожно искажено и бесповоротно утеряно; никто не знал, да и не собирался, в общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.
– А вон и Иола!
– отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в распахнутом зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела совсем еще юная девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел.
– Хоть увидим наконец, за что боролись!
– А это кто?
– невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и бесцеремонно ткнул волосатой рукой в сторону вторых носилок, где с интересом поглядывала на собравшихся мужчин черноволосая ровесница невесты, в отличие от хрупкой Иолы более похожая на молодую, вполне оформившуюся женщину.
– На маму чем-то смахивает...
– Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, - лениво бросил Иолай, стараясь не показать, как задели его последние слова Алкида.
– Который на "Арго"...
– Акастова дочка?
– дружно удивились братья.
– Ты-то откуда знаешь?
Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов, которые и домой не разъехались, и на охоту в качестве зрителей не собирались, оставшись во дворе - напиваться с горя на дармовщинку, славить Диониса-Лисия [Лисий - распускающий, освобождающий].
– Знаю, - Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью решил, что обо всем расскажет близнецам только по возвращении в Тиринф.
– Мне малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?
И они вместе со всеми двинулись к воротам, для разнообразия давая подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу - парнишка раздобыл где-то короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял от счастья, явно надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.