Жрецы
Шрифт:
– Да, - еле слышно ответил Ификл.
– Я обещаю тебе это. Бог поклялся бы Стиксом; Геракл просто обещает.
И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.
ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ
1
Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за голову, и без особого вдохновения смотрел на стройную ногу Лукавого, ногу бегуна и плута, болтавшуюся туда-сюда перед самым Алкидовым носом. Крылышки на задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому смыслу
– Привет, сестричка, - хихикнул Гермий.
Алкид согнул колени, отчего женское платье, в которое нарядила его Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не до пояса; и Лукавый снова хихикнул, косясь на обнажившиеся ляжки, густо поросшие жестким черным волосом.
– А тебе идет, - Гермий одобрительно оттопырил большой палец и склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с вислыми ослиными ушами.
Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.
– Клянусь папой, тебе идет!
– не унимался Лукавый.
– Замуж не собираешься?
– Собираюсь, - спокойно ответил Алкид.
– За кого?
– За тебя.
– За меня нельзя, - на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись целью подтвердить разные непристойные слухи, где Лукавому не всегда отводилась самая почетная роль.
– За меня, братец, нельзя. Мы с тобой близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры. С твоим умом и моим характером. Такое потомство только в огонь - да и то не во всякий...
– Значит, останусь холостым, - подытожил Алкид и плюнул, не открывая глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого - но почти попав.
– Ну-ка, ляг со мной, дружок, - жмурясь, мурлыкнул Гермий на мотив модной тиринфской песенки, - ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
Потом поразмыслил и поправился:
– Я божок, ты - не божок.
– Ты плут и жох, - хмыкнул Алкид в бороду.
– Чтоб тебе Гефест прижег...
Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего он подобрал под себя и другую ногу.
– Папа волнуется, - совсем другим голосом бросил Лукавый.
– Говорит: Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.
– Пусть их лезут, - пожал плечами Алкид.
– Мне-то что?
Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.
– Тебе - что. Тебе как раз очень даже что. Понял?
– Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской ехидне. В ткачихи. За целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона... Так что лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.
Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал, поудобнее устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого съехал на ухо, фарос волнами стелился по ветру... залихватская ухмылка, пушистые девичьи ресницы, еле сдерживаемая порывистость во всем теле - и легкомысленное приятство общей картины портили только глаза.
Глаза змеи в кустах.
– Так нашему папе и передать?
– без малейших признаков угрозы спросил Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.
– Так и передай.
– Нет уж, - с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, - не стану я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или к мальчикам. Скажу папе - тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную Этолию, Калидонскую охоту смотреть...
Лукавый замолчал, пристально глядя на ровно дышащего Алкида - словно ждал чего-то.
Не дождался.
– Вепрь у них в Калидоне объявился, - снова заговорил Гермий, почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет - так они вепря всей Элладой ловить собрались... и святоша Пелей-Эакид там, и Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и хлыщ Пиритой, и Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в полном составе! Герой на герое!
Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.
– Это точно, - безмятежно согласился он.
– Начнут локтями толкаться, потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку дротиками, дождутся, пока вепрь со смеху подохнет, и станут спорить - кому шкура вонючая достанется.
– Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?
– Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.
– И все?
– И все.
И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного Кайстра, Алкид даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.
Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.
Ификл ожидал Лукавого у виноградников.
– Ну как?
– нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.
Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул от грозди, которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.
– Потрясающе!
– наконец выдохнул Гремий.
– Я все ждал, когда же он возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все перепробовал: и по поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с ним общего папы вспомнил - три года назад он бы точно вспыхнул!
– и про Калидонскую охоту... И так, и этак, по гордости топтался, на испуг брал, самолюбие грязью мазал - глухо! И глазом не ведет. А под конец вообще заснул. Как тебе это удалось, Ификл?
– Мне?
– удивился Ификл.
– Причем тут я?!
Менее всего он был расположен посвящать кого бы то ни было (пусть даже и Гермия) в подробности трехлетнего рабства Геракла. К счастью, Омфала Лидийская, севшая на трон Меонии вместо покойного мужа Тмола, оказалась женщиной весьма практичной и неглупой. И, надо сказать, она скрупулезно выполняла свои обязанности по договору, сводившиеся, в сущности, к одному: издеваться над Гераклом всеми возможными и невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось, что бывший супруг Омфалы, Тмол Танталид, умер с радостью - настолько неистощимой в этой области была царица. Весь первый год рабства приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот не выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго года Омфала ночью (Ификлу приходилось отрабатывать Геракловы долги не только усмиряя окрестную разбойничью братию) призналась, что ей становится все труднее придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из себя: тот, смеясь, неделями просиживал за ткацким челноком, словно задавшись целью выткать идеально гладкое полотно, с интересом слушал самые гнусные измышления насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого и наоборот; увлеченно обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей и притираний для кожи лица, а на Омфалу, вырядившуюся в его знаменитую львиную шкуру, взирал более чем равнодушно.