Жрецы
Шрифт:
– Выходит, не выходит, - зло пробурчал Никакой и вдруг кинулся к засовам.
Он еле-еле успел - когда ворота со скрипом отворились, колесница уже собиралась двинуться прочь.
Рядом с коренастым Иолаем - при ближайшем рассмотрении возница оказался гораздо моложе, лет двадцати - подпрыгивал возбужденный Лихас, поминутно пытаясь ухватиться за поводья. Через плечо парнишки было перекинуто веревочное кольцо с крюком.
– Я это, - забормотал Телем, подбегая к колеснице и снизу вверх заглядывая в строгое лицо возничего.
–
– Гундосый?
– странно дрогнувшим голосом спросил Иолай.
– Нет, Гундосый - это мой дед. А я... я - Никакой.
Иолай некоторое время пристально смотрел в глаза караульщику.
– Никакой?
– уже спокойно переспросил возничий.
– Никакой - это плохо. Это очень плохо, понял?! Человек не должен быть никаким, если, конечно, он - человек...
– Понял, - вздрогнув от непонятного озноба, кивнул Телем.
– А если понял, значит, уже лучше, - Иолай снял с левой руки массивное запястье.
– Держи, приятель! Принесешь деду в жертву... пусть ему в Аиде икнется!
...Колесница уже скрылась за поворотом, а Телем все смотрел ей вслед, словно это настоящая жизнь уносилась прочь, лишь на миг завернув в Фивы.
– Что ж это выходит?
– подойдя к Никакому, в сотый раз повторил толстый караульщик.
– Это выходит, что трепач Лихас и впрямь... на амазонок?
– Знаешь что, - пробормотал Телем, не оборачиваясь, - сломай-ка мне, пожалуйста, нос!
– Зачем?
– испуганно попятился толстяк.
– Низачем. Буду Гундосым... как дед.
2
"Интересно, это хорошо или не очень - быть бездельником?" - Иолай усмехнулся, удобнее перехватывая вожжи, и направил колесницу в объезд Фив к побережью Аттики, намереваясь через сутки-двое достичь Оропской гавани.
Мысль эта допекала его уже месяца три - как раз с того момента, когда Иолай плюнул на ноги глашатаю Копрею Пелопиду [Копрей, сын Пелопса и дядя Эврисфея по матери, бежал после совершенного им убийства из Элиды в Микены, где был очищен от скверны], с кислой миной возвестившему об окончании службы Геракла микенскому ванакту Эврисфею. Лицемерный трус Копрей попятился, у сопровождавших его солдат сделалось благоразумно-отсутствующее выражение лиц (десятнику даже что-то сразу попало в оба глаза), а Алкид с Ификлом оглушительно расхохотались и пошли себе прочь, обняв Иолая с двух сторон за плечи.
Копрей, конечно, не простит... впрочем, плевать. Тем более, что зажравшиеся Микены и без того не понимали, чем обязаны близнецам; для них Геракл был не героем в львиной шкуре и даже в некотором роде не живым существом.
Он был бесплатным наемным работником и символом благосостояния.
Недаром предусмотрительный доходяга Эврисфей даже запретил Гераклу появляться в пределах города - многие считали, что из трусости, но Иолай знал, что это не так - и общался со своим слугой через Копрея.
Ну а последний никогда не забывал подчеркнуть, кто есть кто.
В смысле - кто здесь глашатай великого ванакта, и кто здесь какой-то там Геракл!
Приходилось терпеть; и незаметно для микенских лизоблюдов превращать Тиринф - резиденцию Геракла - в неприступную крепость, способную выдержать любую осаду.
Первого пятилетия вынужденной службы и шести исполненных поручений Иолаю с лихвой хватило, чтобы понять: златообильные Микены - паскудный город, но это его родина; и главная ключевая позиция в чьих-то тайных замыслах.
Микены - влиятельнейший центр Эллады - незримо охватывало полукольцо древних Дромосов, отделявшее город и Арголидскую котловину от остального Пелопоннеса - Лаконии, суровой Аркадии, низменной Элиды, плодородного севера Мессении и побережья Ахайи. Полукольцо это неравномерно пульсировало, словно пытаясь сбросить Микены в море, и время от времени выпускало чудовищных гостей (население звало их вепрями, львами или птицами попросту за неимением других названий), от которых рано или поздно приходилось откупаться.
Откупаться людьми.
А поблизости от Дромоса обязательно вертелся кто-нибудь из Одержимых Тартаром - этакая невиннейшая с виду личность, вроде бедного немейского пастуха Молорха, услужливо собравшегося принести в жертву Гераклу собственного внука, или гостеприимного кентавра Фола из Фолои, который сначала пытался опоить Алкида, а потом натравил на близнецов целую толпу озверевших от запаха вина сородичей.
С подачи этого "кого-нибудь" у измученных аркадцев или элидян неизменно возникала удачная мысль: чудовище свирепствует, боги молчат, герои где-то шляются - так не лучше ли одного из ста согласно жребию добровольно... ну и так далее.
По общему мнению выходило, что лучше.
Иолай как-то даже набросал прямо на песке план, поскольку упрямый Гермий в силу особенностей божественного мышления никак не желал верить в избранность какого-то конкретного города.
Вот Микены. Вот на юге Элеунт и Лерна с ее замечательной Гидрой, на юго-западе Немея с ее неуязвимым львом, потом, северо-западнее - Псофида у подножия горы Эриманф, страдавшая от набегов гигантского кабана; еще севернее - болота Стимфала с их милыми птичками, закованными в металл почище орхоменских щитоносцев...
– А Авгий?
– не сдавался Лукавый.
– Элидский басилей Авгий с его дерьмовыми конюшнями? Он что, тоже чудовище?!
– Это ты у его подданных спроси, - Иолай раздраженно смел песок в кучу, и Гермий умолк.
Точно так же умолкла в свое время гневная Артемида, проглотив все упреки по поводу пленения неуловимой Керинейской лани - кто ж виноват, что до того богине-охотнице было недосуг взглянуть на существо, которое придурки-аркадяне посвятили ей! Зато теперь, увидав пойманную Гераклом злобно храпящую тварь с металлическими рогами и копытами, сестра Аполлона мигом сообразила, что в конце концов ей самой пришлось бы... а самой ей не очень-то хотелось.