Жрица
Шрифт:
Это случилось под утро, в месяц март. Явной причины впоследствии так и не доискались, хотя было много версий. Даже поджог. Но я этому не верю. Дача была старая, так что все возможно. А их уже не вернуть, наших стариков, какую причину ни отыщи. Этот жуткий запах гари преследует меня - смесь древесной золы с горелым линолеумом, тряпок, какой-то резины, а главное – горелая плоть, ее страшный дух. Я долго отходил после того, как вышел из морга после опознания. Невозможно было представить себе, что эти почерневшие останки – наши дорогие, любимые родители.
Мне
Наконец я услышал ее тихий сдавленный голос.
– Мне сказали… матушка настоятельница сказала. Это правда?
– Да, их больше нет.
– Господь не оставит нас. Я буду молиться за их души, наших дорогих… - ее голос прервался
– Люба, ты приедешь?
– Да, приеду… Да, конечно… Конечно, матушка благословит.
– Приезжай скорее. Очень жду. Без тебя хоронить не буду. Ты, ты мне сейчас так нужна… Очень…
– Да, да… Я сейчас буду собираться. Позвоню с дороги уже. Телефона у меня нет, но как-нибудь – люди помогут…
– Я тебя встречу на вокзале. Жду.
В зале крематория было холодно, несмотря на близость громадной пылающей печи. Мы стояли вокруг гроба, установленного на постаменте, таком же сером, как и окружающие нас стены. Люба остановившимся взглядом смотрела на цветы на закрытом гробе - одном на двоих. Она очень похудела со времени нашей последней встречи в монастыре. Черты лица заострились, темные глаза казались еще больше. Но мне показалось, что она даже как-то помолодела. К ней вернулась былая прямая гордая осанка, вроде бы не свойственная смиренной монашке.
Наши немногочисленные родные – любина дочь с мужем и мой сын с женой тихо прошли мимо, прощаясь. Гроб передвинули на каталку, чтобы опустить в печь. Подошли и мы.
Она повернулась ко мне, и взяла за руку. Ее лицо, влажное от слез оказалось совсем близко. Она прошептала:
– Как ужасно… Их сейчас еще раз сожгут, еще раз! Понимаешь? Эта печь – как геенна огненная… За что эти муки? За что?
Она разрыдалась. У меня тоже накатил комок к горлу. Что-то подобное и у меня давило в душе. Этот легкий дымный запах крематория уже перерастал в тот смрад пожарища, где они нашли свою гибель. Но надо было сдержаться. Изо всех сил. Я сказал:
– Любочка, не надо. Это была их воля, мы уже говорили. Нельзя против воли. Значит, так Богу угодно.
Мы остались после поминок вдвоем в пустой родительской квартире. Совершенно измотанный и изрядно выпивший я ушел спать, а Люба осталась прибирать посуду.
Когда я открыл глаза, было совершенно темно. То ли глубокая ночь, то ли предрассветный час. Слабый свет ночника сочился из-за приоткрытой двери в соседнюю комнату. С усилием я приподнялся на кровати, неверными шагами направился в коридор. Люба полуобернулась на меня, когда я приоткрыл дверь шире. Она стояла на коленях рядом с едва разобранной постелью, закутанная с головой в простыню, так что только лицо было открыто. Вся ее фигура была белый балахон и черные, широко распахнутые глаза. Но в глазах – ни слезинки. Ни боли. Это был взгляд отсутствующий,
– Ты! – выдохнула она и вновь повернулась к ночнику. Ни образа, ни крестика, ни чего-то такого, что помогает молитве не было.
– Любочка, ты наверное, страшно устала… Приляг, не истязай себя!
– Истязать? Нет, … ты не понимаешь, - прошептала она, - я без этого не живу, не могу жить…
– Без чего: без Бога, без молитвы?
Она повернулась ко мне и проговорила:
– Да, но все не так просто, как меня учили и наставляли. Надо истинно уверовать! – она помолчала. – Я тебе как-нибудь объясню, если ты захочешь слушать… Да, тебе обязательно надо это знать – вскинулась она.
Она подняла опущенное лицо и посмотрела мне прямо в глаза. В полумраке я мог только угадывать, что крылось в этом взгляде. Мы молчали. Она смотрела, не отрываясь, казалось, стараясь мне что-то передать из глубины себя, войти в мое сознание с черного входа, как это бывает делают гипнотизеры. В тот момент я не думал об этом, а только чувствовал, что вижу другую Любу, не такую, какой была когда-то моя сестра. Не было в ней ничего, что давило ее последний год: одиночества и опустошенности после ухода любимого мужа, чувства вины, которую породила та неделя, проведенная нами вместе в Болгарии. Напротив, ее взгляд более не был виноватым или подавленным. Он был наполнен какой-то из ниоткуда взявшейся силой, желанием подчинять себе. Даже страшная смерть наших родных, казалось, прошла у нее где-то стороной, не породив настоящего горя.
Наконец я прервал молчание.
– Любочка, что-то случилось? Я тебя не узнаю, ты была другая. Помнишь, как я приезжал к тебе в монастырь?
– Случилось? Ты это значит заметил?
И она опять посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.
– Ты расскажешь мне, что это?
– Да. Тебе первому расскажу. Папы больше нет. Ты мне самый близкий человек. – она помолчала. – Только ты постарайся понять, не смейся над этим. Надо себя открыть. Иначе вера не войдет, ты понимаешь это?
– Умом – да.
– От ума путь к сердцу тоже может быть проложен. Так мне говорили. Спасение – оно ведь всем нужно, и людям «современным» в том числе. Ты ведь современным себя считаешь?
– Да, пожалуй…
– И я такая – была. Ты помнишь. А сейчас я другая.
– Это ты обрела в монастыре?
– И да и нет. Послушание мне давалось тяжело. Тебе признаюсь: я туда пошла не потому, что уверовала вдруг. Я была уверена, что мы совершили страшный грех, и хотелось очиститься от него, заслужить прощение. Я очень старалась убедить себя, что это единственно для меня необходимый путь. Я молилась, я тяжелым трудом изживала из себя грехи мои. И иногда казалось, что вот – просветление наступает.
Но в глубине души этот камень все лежал и давил. Ты понимаешь?
Конечно, были и бытовые неприятности. Многие монашки смотрели на меня свысока. Не подходила я под их понятие правильной «невесты христовой». Может, им матушка настоятельница, которой я исповедовалась, что-то рассказывала про меня. Но я всю правду ей так и не решилась сказать. И вот теперь рада этому.
– Ты не верила ей, боялась, что она нарушит тайну исповеди?
– Да, тогда это меня остановило. Но и стыдно было так, что не смогла себя пересилить.