Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие
Шрифт:
Характеры главных героев подавляющего большинства книг Стругацких лишены “сюжетной активности”. Они всего лишь наблюдают за разворачивающимися вокруг них событиями, изучают их, в лучшем случае делают философские умозаключения. Исключениями являются лишь герои самых первых повестей, МакСим из ”Обитаемого острова”, да Румата из ”Трудно быть богом”, но даже им Стругацкие, опять-таки по понятным сюжетным причинам, ”связывают руки”. Такая концепция невольно создает эффект “беззубости” героев их трансформацию в глазах читателя в обычных пассивных, ни на что не способных, статистов.
"Есть на свете такие неустроенные люди: в казармах они вечно чистят сортиры, на фронте они попадают в «котлы», все неприятности они получают первыми, все блага они получают последними. Так вот я один из таких." (”Второе нашествие марсиан”),
"Не могу заставить себя. Трусоват. Тогда, в августе, я даже думать на эту тему боялся. Мне только хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку – и будь что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте." («Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» 1988 г.).
И это всего лишь несколько примеров, яркие иллюстрации тому, что я изложил выше.
Другим разочаровывающим меня аспектом в творчестве Стругацких всегда было типичное для них “застопоривание сюжета”. Герои могут запереться в комнате и часами (для читателя – страницами и даже главами) сидеть и обсуждать завуалированными умными фразами бессмысленные вещи, которые не только ни на миллиметр не продвигают сюжет вперед, но даже не дают читателю узнать хоть что-то познавательное или хотя бы любопытное. В момент этого великого бессмысленного обсуждения, герои могут периодически наливать себе коньяку или водки, ходить взад-вперед по комнате, закуривать все новые и новые сигареты (лично меня герои Стругацких постоянно раздражают тем, что либо курят, либо думаю о том, чтобы закурить… будь то прошлое, будущее, Земля, Венера или другие планеты галактики), многозначительно смотреть друг на друга, читателю же, застопоренному вместе с сюжетом остается лишь мучительно ждать, когда же авторы, наконец, сжалятся над ним и дадут хоть какой-то импульс не только упражнениям по манипулированию словами и терминами, но и хоть каким-то движениям, приближающим сюжет если ни к развязке, то хотя бы какой-то кульминации. В тех произведениях, где сюжет течет более или менее стройно и логично, раздражает общая “зловонная” атмосфера (“Попытка к бегству”, ”Трудно быть богом”), в тех, где с ней все вроде бы в порядке раздражает сам сюжет или его ход (“Понедельник начинается в субботу”, “Улитки на склоне” и в особенности “За миллиард лет до конца света”). В результате выделить достойное со всех сторон произведение, которое можно было-бы назвать образцовым у данных авторов и которое можно было бы, без греха против совести, рекомендовать к прочтению, задача весьма сложная.
Есть у Стругацких и еще одна странная моему глазу черта. Они никогда не пытаются хоть чуть-чуть приукрасить этот мир, а ведь история знает много примеров, когда художник, композитор или писатель, рисуя красивые миры, были способны вдохновить тысячи других людей на хорошее и доброе (а разве не эту цель ставили для себя и сами Стругацкие?). Но нет, Аркадию и Борису словно доставляет удовольствие описывать в деталях совсем иные миры… безобразные, уродливые, жестокие и зловонные.
Создаваемая Стругацкими атмосфера произведений почти всегда предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной (и чем ближе к позднему периоду их творчества – тем больше). Если авторы описывают паркет, то он обязательно рассохшийся, если дверь – то скрипящая, если обращают внимание на ковер, то он становится старым, выцветшим и протухшим, если речь заходит о дворе перед домом, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходят на улицу, то тротуар обязательно пыльный и потрескавшийся, даже обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным вонючий. Вместо стула – почти всегда табуретка, вместо кровати – раскладушка.
Тяга героев к горячительным напиткам (чаще всего к коньяку, который неизменно присутствует рядом почти с каждым персонажем Стругацких от штабов на Земле до субмарин бороздящих глубокие океаны планеты Владислава от “Страны багровых туч” до ”Отягощенных злом”) является непременным атрибутом книг. Для расслабления среди сотен различных вариантов герои повестей почти всегда выбирают трактир, бакалейную, пивную, бар и кухню, при этом, совсем не стесняясь нелитературности используемых ими слов. Очевидно, такими приемами пользовались не только Стругацкие, но и многие другие писатели той эпохи, пытавшиеся показать мир, таким, какой он есть, но когда я читаю такие предложения, как
“ – Писать хочу! – объявил мальчик и, когда Губарь со вздохом повел его в сортир, добавил на весь дом: – И какать!” в повести уже весьма зрелых Стругацких “За миллиард лет до конца света” (1976 г.) я никак не могу понять, почему эти совершенно не главные для сюжетной линии книги нелицеприятности и нелитературные детали, они так старательно выпячивают, сохраняют от черновика к чистовику вплоть до сдачи рукописи в издательство. Долгожданное движение сюжета, как правило, приходит только с началом новой главы, однако переходы и детализация, которые при этом происходят, выглядят не менее шокирующими. Еще несколько предложений назад герои со всей серьезностью обсуждали (обычно так любимым авторами “сиплым” голосом) проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, они уже “вытирают тряпкой кухонный стол” и “засовывают подмокшую газету в мусорное ведро”.
Уже с момента выхода первой повести Стругацких "Страна багровых туч" в далеком 1959 году многие их коллеги и критики обратили внимание и на другой странный аспект их творчества – шокирующий эффект «грубости языка героев», от которого, нужно признать, авторы так и не смогли полностью избавиться до самой последней своей повести (…– Гниды бесстыжие, – рычал он, – пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… Гиены вонючие, пархатые суки… ”Хищные вещи века” 1965 г.) , ”Девки… стервы… падлы… сучки…” ”Улитка на склоне” 1965 г.” “Пижон, неуверенно подумал Виктор. – Блевать ходил…”, "мать – дура и шлюха", ”Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!” “Гадкие лебеди” 1967 г.), (“– Сука, – сказал Андрей вяло. – Впрочем, все мы суки…”) (Град обреченный, 1972 г.). “– Ты зачем сюда припёрся, скотина? – произнёс я перехваченным голосом, надвигаясь на него / – Сука ты, дрянь поганая, – произнес я с наслаждением ” ("Отягощённые злом, или Сорок лет спустя" (1988 г.) Все это, согласитесь, звучит совсем не литературно и уж тем более никак не способствует воспитанию тех самых высококультурных людей, о недостатке которых авторы так часто сожалели и якобы пытались изменить эту ситуацию в том числе и своим творчеством.
Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам "извиняюсь" и "позвольте" и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.
Стругацкие весьма редко прибегают к эвфемизации в текстах своих повестей. И это очень печально. Ведь в том числе именно на чтении книг воспитывается культура красивой, уважительной к собеседнику речи. Там, где формулировки можно было бы сделать гораздо более мягкими, они словно упорно не замечают возможностей если и не для удаления фразы вовсе, то хотя бы для ее замены. Особенно это характерно для самых грубых и сквернословных работ таких как "Хищные вещи века" и "Гадкие лебеди". Читая и перечитывая диалоги героев Стругацких, невольно снова и снова задаешь себе один и тот же вопрос. Почему они решили написать именно так, хотя очевидно, можно было бы написать совсем иначе, мягче, культурнее, эффектнее, динамичнее, глубже и масштабнее.
Нет, я конечно же не пытаюсь отрицать, что словесная брань является частью нашей жизни, я всего лишь хочу подчеркнуть, что ей не место именно в художественной литературе. Вспомним для примера "Белую гвардию" Булгакова: "Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику." Почувствуйте разницу! Как красиво может звучать абсолютно тоже самое в руках ответственного за свой стиль и свои слова, культурного писателя и как нелицеприятно, грубо, скабрезно все это звучит у Стругацких.