Жульё

Черняк Виктор

Случилось хуже некуда. На столе для чаепитий поверх белой простыни лежала Приманка, покрытая такой же простыней сверху. И как Почуваев умудрился один взгромоздить девку? Как не побоялся трогать розовое мясо с отслаивающейся кожей?

Мертва! Каждый так подумал. Лицо - не приведи господь. И только Фердуева решительно потянула верхнюю простыню на себя. Тело Приманки почти не пострадало. Помреж, по сторожевой привычке проверять перепивших гостей на выживание, извлек зеркальце, поднес к губам. Все замерли. Боялись глядеть на блестящую поверхность. Затуманилось!.. Или?.. Затуманилось!..

Все выдохнули.

Хоть

бы протянула несколько часов - до утра!
– когда винные пары покинут трясущиеся тела, читалось на лицах.

Наташка Дрын - простая душа - остекленела, вперилась в то, что осталось от лица Приманки, длинные ногти царапали запястье Пачкуна, оставляя яркие малиновые борозды, будто полоснула кошка.

Приманка, несмотря на пережитую жуть, пребывала в сознании; когда Помреж подносил зеркальце, превозмогая боль, разлепила глаза, стянутые затвором из сплавленных век, запечатанные обгоревшими ресницами, увидела в осколке, оправленном васькиными пальцами, отражение.

– А-а! Говорит!
– в истерике вскинулась Наташка Дрын и еще глубже утопила ногти в коже Пачкуна.

Приманка неслышно шевелила губами, но Фердуева чутким слухом распознала немой вопль: - Лицо!.. Мое лицо!..

Шурф, бледный, с торчащими скулами, будто никогда не числился щекастым херувимом, покусывал губы, чесал руки, будто псориазный.

Тягостно текли минуты всеобщей растерянности: привыкали к случившемуся. Фердуева молчала - пусть кто другой распечатает безмолвность. Наташка, по глупости, шепнула Пачкуну, не рассчитав, что в тишине громыхнет, чиркнет по навостренным ушам.

– Может ее маслом растительным... слышала, облегчает...

– Молчи, дура!
– выплюнул Пачкун, и Наташка поняла: никогда не женится, никогда не отдыхать законными супругами, никогда не растить общих чад... Злоба Пачкуна не оставляла сомнений.

Фердуева не слишком волновалась, в лагерях навидалась обожженных, и с лекарями не раз проводила вьюжные ночи; охочий до разных разностей мозг намертво впитывал в ту пору: площадь ожогов у Светки не слишком велика, все зависит от их глубины. Внезапно Приманка поднялась, все отпрянули. Фердуева ждала необычного. Ожоговый шок! Пострадавшая возбуждена безмерно, не ведает тяжести придавившей беды. Дышала тяжело. Поражены дыхательные пути? Похоже, начался озноб или судороги. Фердуева натянула простыню под самый подбородок обгоревшей. Гибели Приманки не желала, попугать рассчитывала, подумаешь, если на животе или спине останется пара-тройка сморщенных лоскутов, про лицо Фердуева не думала, не пришло в голову: если Приманке что и отпущено в жизни, так это лицо, теперь, по милости Нины Пантелеевны, должница лица лишилась.

За окном взвыла сирена. Переглянулись в страхе, пытаясь выпытать каждый у каждого: кто ж настучал? Кто успел позвонить? Вроде все на глазах друг у друга.

Вой приближался. Дурасников зажал уши, повалился на скамью. Расплата! Вот она какова! Вой сирены, чужая баня, сожженная посреди стола... и тут Дурасникова пронзило, что именно это лицо он желал целовать сегодня ночью, именно это тело жаждал обнимать... Сирена распиливала голову зампреда, поплыли круги перед глазами и, ни кем не поддерживаемый, Дурасников сполз со скамьи на пол.

Апраксин и Кордо чаевничали перед сном. Несет невесть куда, подумал Апраксин, увидав, как от террасы Почуваева к бане потянулась процессия.

Темная змея ползла по снегу на значительном удалении, чувствовалось, что настроение загульщиков изменилось.

Какая кручина? Что за лихо?

Кордо под вечер разрешил вопросы разумного устроения государства, признав привычно, что терпеть нам не в новинку и дале потерпим, лишь бы кровушка не лилась. Озлобились люди, но и по добру истосковались. Лютость уже лютым невтерпеж. Похоже, новый век крадется после невиданного разгула зла.

Апраксин слушал, помешивая ложкой протертую смородину, дотрагиваясь до теплого бока керосиновой лампы, замечая, как с двух, запаленных для уюта простецких свечей стекает воск, застывает кручеными горками на посеченной ножами и временем клеенке.

Ночь над дачами устроилась вольготно, забив темнотой каждую щель, накрыв чердаки с коньками, кроны разлапистых яблонь, зимующие кустарники, заборы, подсобки, остовы парников, промороженные могильники клумб...

Сирена взвилась совсем близко и замерла в последнем вопле, накрывшем друзей. Кордо заметил, как блики фар кареты скорой помощи сиганули по столу, вскарабкались под низкий потолок и убежали из комнатенки на двор. Водитель выскочил из кремового микроавтобуса. Кордо и Апраксин вышли на крыльцо, набросив что попалось под руку. Скорая заплутала. Кордо толково разъяснил, что пансионат, откуда поступил вызов, за рекой, а до реки километра три через деревеньку, примечательную резной часовенкой, приспособленной, конечно же, под амбар, за деревней мост однорядный, хотя дорога двухрядка, там не зевай, смотри в оба, чтоб не влететь в лобовуху, сразу за мостом, на взгорье - пансионат.

Скорая врубила сирену и, будто отталкиваясь душераздирающими звуками от застывшего морозного воздуха, умчалась в темноту.

Терраса почуваевской дачи одиноко светилась над оголенными кустами, черные стволы, выступая перед светящимся задником, отличались причудливыми извивами, наростами и манерой вознесения ветвей ввысь. Походило на театр. Декорация да и только, так часто случается на дачах, когда светящиеся домики в безлюдье кажутся лишь случайно не разобранными и не сложенными в каморки дня хранения хлама.

– Куда они там подевались?
– Апраксин оперся о забор, всматриваясь в тоскливую пустоту обезлюдевшей террасы.

– Звезды...
– Кордо задрал голову.
– Может галактисты смеются над нами веками? Может вроде постоянно действующего театра сатиры мы? А?.. Как человек ни крутится, какие религии примиряющие и справедливые не выдумывает, а непорядок множится, зло ширится и это при очевидном поумнении человека. Нелепица. Вот скажи мне...
– Кордо повернулся к Апраксину, впервые за вечер прорвало.
– Откуда у тебя синяки и подтеки? Честно?

Апраксин стер концом шарфа снежинки со лба, со щек, с подбородка, предоставляя другу возможность лучше рассмотреть побои.

– Милиция отмутузила. А ты звезды... поумнение человека... Жратвы на всех не хватает - вот беда.

Кордо не верил в закон, но и не допускал, что вот так, запросто, среди бела дня...

– Милиция?
– Переспросил с сомнением.
– Может ряженые? Бандиты? Подвернулся под горячую руку...

Апраксин давно усвоил: не глупые, образованные люди - наивны донельзя, еще верят, еще не согласны, что закон - кулак и прозревают всегда слишком поздно.