Журавленко и мы
Шрифт:
Чтобы сдвинуть с места глыбу, нужна большая сила. Зато уж если глыба сдвинулась, если покатилась, — попробуй её остановить.
Глава двадцать первая. Считает…
Шевелёв расспросил Маринку о соседях Ивана Григорьевича по квартире. Оказалось, что их только двое: пожилой мужчина и его жена. Он работает в типографии, она — где-то сторожихой и по целым суткам дежурит.
Спросил о родственниках. Маринка вспомнила, как дворник сказал, что все в войну погибли.
— Выходит,
— Захочет отдать деньги — не ломайся, бери. Посмотришь, считает он или разбирает машину. И сразу домой.
Маринка вернулась с зажатыми в руке деньгами и доложила:
— Иван Григорьевич обрадовался, ну просто как маленький! Сказал: «Спасибо. Очень кстати. У меня ни крошки». Сказал: «Сосчитай, пожалуйста, сколько я должен». Я ни минуточки не ломалась и сосчитала. А он тоже, сидит и считает. Ой, сколько считает! И похудел, прямо как больной. И башня задвинута в самый-самый угол, — стенки ее поддерживают, чтоб не упала.
После Маринки зашёл к Журавленко Сергей Кудрявцев.
Чтобы скрыть разочарование и неловкость, он шутливо сказал, глядя на башню:
— Что ж ты нас подвела, железная красавица? Как былинка зашаталась и в обморок упала…
Журавленко внимательно на него посмотрел:
— Да, вот в какое вы включились дело. В чём ошибка, — ещё не знаю. Честно скажите: раздумали помогать?
Сергей Кудрявцев быстро прошёлся по комнате, в которой кое-что сделал уже своими руками и кое-что узнал. Он вспомнил, как дома сказал: «Брошу я это дело, Наташа!» — как Лёва закричал: «Нет!» — а она пожала плечами, но смотрела на него так, будто спрашивала: «А не пожалеешь? А совесть не загрызёт?» Потом вспомнил, как повернул его к себе и как посмотрел на него Михаил Шевелёв…
Теперь на него внимательно смотрел Журавленко и ждал честного ответа.
— Нет, не бросим, — ответил Сергей Кудрявцев. — Не на таковских напали!
Журавленко был уверен, что под «нетаковскими» Кудрявцев подразумевает себя и ребят.
Через два дня зашёл к Журавленко Михаил Шевелёв, увидел осунувшегося, измученного человека, а на столе — сотни исписанных цифрами листков.
Шевелёв сказал:
— Так нельзя.
Журавленко не ответил. Он молча пробежал глазами листок с непросохшими ещё чернилами, потом раскрыл толстую тетрадь. Он сравнил нижнюю цифру на этом листке с нижней цифрой на одной из страниц тетради. Цифра была одна и та же.
— И здесь верно! — услышал Шевелёв голос Журавленко, такой, словно уже не за что больше было уцепиться, словно с тем, что и здесь он не нашёл ошибки, кончилась последняя надежда.
— Так нельзя, — повторил Шевелёв.
Он стоял вполоборота к письменному столу и разглядывал книги на полках.
Но вот он подошёл к столу поближе и с хитрецой добавил:
— Толковые люди говорят: надо веселее и спокойнее.
— Это верно, —
— А самое правильное — дать проверить расчёт специалисту по этой части, — сказал Шевелёв. — Есть у вас на примете такой?
Журавленко долго молчал. Наконец он ответил:
— Я должен найти ошибку. А затем — дам. И вот кому: бате. Он передаст в надёжные руки.
— Жив, значит, ваш отец?
— Нет. Это мой бывший профессор. Студенты зовут его батей. Знаете, так моряки зовут своего капитана. Но только в одном случае: если любят и уважают.
— На флоте служили? — спросил Шевелёв.
— В последний год войны. Между школой и институтом.
— Успели всё-таки. А я думал, летами не вышли.
Журавленко сидел уже, повернувшись вместе со стулом к Шевелёву, но его снова, как током, притянуло к столу.
— Отдохните, — настойчиво посоветовал Шевелёв. — Не должны убивать человека ни бомба, ни работа.
Журавленко вдруг посмотрел на Шевелёва доверчиво и послушно. Ведь и взрослым иногда, особенно в трудные дни, очень хочется довериться и послушаться. Хочется, чтобы рядом был подходящий для этого человек.
И вот таким человеком оказался для Журавленко совсем недавний знакомый, не ровня по образованию — Михаил Шевелёв.
Можно было бы на этой странице разобраться, — почему именно он? Нет, не обязательно же договаривать вам всё до последней мысли, до последнего слова. Пора хотеть и уметь разбираться в таких вещах самостоятельно. Может быть, это важнейшее из всех наших умений. С ним реже будем, не разобравшись, поддакивать неправде.
И ещё есть одна причина.
Пока рассуждаешь, герои-то живут и действуют. Того и гляди, что-нибудь важное упустишь.
Вот за это время Журавленко уже сложил стопочкой свои листки. Глаза у него, как у раненого, — ни до чего он не докопался, не доискался; голова тяжёлая; в ней ещё догоняют друг друга формулы, цифры, — и всё правильно, всё абсолютно точно. А за цифрами видятся работающие части машины. И ни на секунду его не покидает, а сверлит всё глубже: «В чём же ошибка? Что я сделал не так?»
Но он встаёт и говорит не столько Шевелёву, сколько самому себе:
— Перерыв! Что лучше: партию в теннис или пойти в театр?
Журавленко поднимается на носки, чуть сгибает колени, покачивается, как на пружинах, и с прискорбием отмечает:
— От такого бдения даже ноги отказывают. Партии в теннис не выдержать. Значит, — театр.
— Тоже неплохо, — соглашается Шевелёв.
Он снял с гвоздя ракетку, какими играют в теннис не на столе, а на корте, в первый раз держит её в руке и говорит:
— Красиво сделана… Тонкая работа.
Журавленко вспоминает, что не сказал Шевелёву ни одного доброго слова, и рассердился на себя. Почему на самое лучшее, самое нужное он отвечает молчанием?!