Журавленок и молнии
Шрифт:
– Я думал, ты мне друг, – тихо сказал Журка.
– Я? Да ну-у… – Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. – Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…
– Не мели чушь! – крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.
– Да нет, не чушь, – вздохнул Горька. – Она тебе, наверное, уже письмо написала…
– Ну… написала. А что такого?
– А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.
– У нее тоже висит:
– Ну да. Я там шутом нарисован.
– Горька… Ну ты чего? – виновато сказал Журка. – Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…
– В пьесе-то мог…
Журка сказал осторожно:
– Иринка уехала, мы остались двое. Неужели нам теперь ссориться?
– Разве мы ссоримся? – будто бы удивился Горька. И вдруг спросил: – А ты мою фотографию повесил бы? Как Ромкину?
– Зачем? – испуганно спросил Журка.
– Ну, если бы… я, как Ромка…
– С тобой сегодня что? Заболел или не выспался?
– Ты не вертись, ты скажи, – усмехнулся Горька и опять блеснул глазами из-под медных волос.
Журка помолчал и проговорил неохотно:
– Я не хочу… про такое. Знаешь, Горька, я немного верю в приметы. Поэтому лучше не надо…
– Надо. Не вертись, – заупрямился Горька. – Я, может, тоже верю. И мне как раз надо. Только честно.
Журка украдкой сложил в замок пальцы, чтобы не случилось беды, и честно сказал:
– Да, повесил бы. А ты как думал…
Горька вроде отмяк немного. Что-то хотел сказать, но открылась дверь, и вышла медсестра. Спросила у Журки:
– Как зовут братишку-то? Мне надо карточку заполнить, а он с открытым ртом сидит и только гыкает.
– Братишку? – растерялся Журка. – Я не знаю… Он не братишка.
– Мы с ним случайно, – разъяснил Горька. – Просто нас попросили покараулить, чтобы не сбежал.
– Странно… А он сказал, что который в желтой рубашке, тот брат. Значит, не поняла… А как зовут-то вашего приятеля?
Журка с Горькой переглянулись. Журка виновато пожал плечами.
– Ну и ну! – неласково сказала медсестра и скрылась.
Все это перебило прежний разговор Журки и Горьки. Теперь они сидели потупившись и молча. Журка запоздало расцепил пальцы.
Минуты через три медсестра вывела мальчишку. Сказала ему:
– Видишь, ничего страшного. А послезавтра будет совсем пустяк. Пломбу заменим, вот и все. Приходи к девяти… – Она глянула на Журку и сухо сообщила: – Между прочим, его зовут Валерик.
На крыльце Журка спросил у Валерика. Спросил не сердито, а даже смущенно:
– Ты почему сказал, что я твой брат?
– Я не говорил, – пробормотал Валерик.
– Ну да, не говорил. Она же сказала…
– Она меня спросила: "Там твои друзья сидят?" А у меня же рот открыт был, а за щекой вата…
– Ну и что?
– Я говорю: "Ых…" Ну, значит, "нет".
Он впервые сказал подряд несколько фраз. И вдруг будто испугался такого многословия – замолчал.
– А ты опять: "Ых", – закончил за него Горька. И снисходительно разъяснил:
– Это она тебе зубы заговаривала, чтобы ты кресло не промочил со страха… Штанишки сухие?
Журка наградил Горьку злым взглядом и больше не смотрел на него. Стал смотреть сбоку на Валерика. Тот опять шел понурый и покорный – готовый вынести все, что ему приготовлено. Он был похож на печального Буратино, только без колпачка и длинного носа.
Журка все отчетливее чувствовал, что "молния" родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).
– Слушай, а ведь не ты бросил камень, – уверенно сказал Журка.
– Я… – откликнулся Валерик. – Если бы не я, тогда я бы не признался… – Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: – Стекло на машине, оно выпуклое… За ним людей не видать совсем, только все в нем отражается. Все мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно…
– Врешь ты все, – резко сказал Горька. – Все ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.
Валерик мотнул головой.
– Нет… Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу…
– Куда ты денешься? – насмешливо проговорил Горька. – Позовут – и пойдешь. А не пойдешь – они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.
Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.
– Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.
– Какой храбрый! – усмехнулся Горька. – А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.
Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:
– Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый… А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила… за это… Я и то молчал.
Горька возразил:
– Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.
– Да? – тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.