Журавли и карлики
Шрифт:
– Под левой лопаткой или под правой? – деловито спросила жена.
По интонации он догадался, что все это она записывает в книжку для телефонных номеров, лежавшую возле аппарата. Поликлиника, химчистка, дежурные аптеки, шрамы бывшего мужа – то, что всегда должно быть под рукой.
– Дура! – с наслаждением сказал Жохов, кладя трубку.
Спокойнее не стало. Возвращаться за стол не хотелось, он сел на диван. Комната была длинная, как пенал, и запущенная. Марик в этой квартире не жил, но и сдавать ее не хотел, денег у него хватало. Обои выцвели, слой пыли лежит на книжных полках с памятными безделушками, упорно напоминающими
Сидеть одному в полутемной комнате было еще хуже, чем за столом. Тревога не отпускала. Он подошел к окну. Оно выходило во двор, с пятого этажа видны были только пушистые от налипшего снега провода, черно-белые кроны деревьев и детская площадка, обрамленная кружевным узором заснеженных веток, как на японской гравюре. В песочнице копошился одинокий ребенок, его сторожила женщина в лохматой фиолетовой шубе. Оба казались вырезанными из другой картинки и наклеенными на эту.
Квартира всю зиму стояла пустая, окна не заклеивали. Стекла в тюрьме, наверное, бывают чище. Последний раз рамы красили много лет назад, в прошлой жизни. Они рассохлись, шпингалеты не влезали в пазы. Нижний был поднят, верхний опущен. Жохов дернул одну раму, вторую, высунулся наружу. Влажным воздухом остудило лицо. За стеной опять солировал Марик с рассказом о том, как в Китае он ел собачатину. Его мемуар мог заменить Кате два пальца в рот, если она для этого уже созрела.
Время шло к восьми, быстро темнело. Машины въезжали через арку во двор, но пересекали его или сворачивали в противоположную сторону. В пять минут девятого Жохов запретил себе смотреть на часы. Его уже подташнивало от неизвестности, наконец лучи фар от арки двинулись туда, куда надо, серебристая «ауди» проползла вдоль дома и остановилась прямо под ним. Передние дверцы распахнулись, направо вышел Денис, налево – тот, что позавчера привозил его к институту. Оба с непокрытыми головами, в долгополых, вальяжно расстегнутых черных пальто.
Расслабившись, он хотел окликнуть их, но осекся, увидев, что вслед за ними вылез незнакомый парень в киллерской шапочке, с маленьким лицом и угрожающе мощной шеей. Под камуфляжной курткой угадывались круглые плечи штангиста или борца. Последним из глубины заднего сиденья неуклюже выбрался Гена.
Чтобы не заметили снизу, Жохов подался назад, продолжая держать их под наблюдением. События развивались не по его сценарию. Штангист остался караулить Гену, а Денис со своим компаньоном направились к подъезду. С полпути они вернулись, компаньон начал что-то втолковывать Гене. Гена возбужденно отвечал. Жохов напряг слух, но из арки накатывал уличный гул, слова не долетали до пятого этажа. Внезапно парень в камуфляже взял Гену за плечо, втолкнул в салон и захлопнул дверцу.
Присутствие этого амбала еще можно было списать на естественную осторожность при походе с деньгами в чужую квартиру, но такой финт ни в какие рамки не укладывался. Надежда, что все как-нибудь обойдется, и так-то слабая, растаяла окончательно. Жохов еле успел отступить в темноту, когда Денис поднял голову и посмотрел вверх, выискивая,
Гена попытался вылезти из машины, его запихнули обратно. Денис опустил руку за пазуху, вынул какую-то вещь и переложил в правый карман пальто. Жохов понял, что это пистолет.
Он бросился в большую комнату.
– Твоя – там, – кивнул Марик в сторону туалета. – Блюет.
– Охранник твой где?
– За сигаретами пошел. А что?
– Сейчас будут звонить в дверь, не открывай.
– Кто будет звонить?
– Потом объясню.
На повороте в прихожую из туалета донесся хриплый стон, рвотная масса булькнула в унитазе. Жохов приоткрыл входную дверь, прислушался. Тихо. Значит, еще не вошли в подъезд. Выглянул на площадку и убедился, что бежать некуда, выше только чердак. Ведущая туда лестница в середине пролета перегорожена решеткой.
Взгляд обостренно фиксировал каждую мелочь. Жестянка с окурками на подоконнике, засохшая лужа мочи в углу, надпись на стене: «Мы сделаем из ваших кладбищ свои города, а из ваших городов – ваши кладбища». Вероятно, цитата из какого-то рок-шлягера.
На потолке чернели следы от горелых спичек, редчайший образец старинного, почти забытого искусства харкнуть на зажженную спичку, а затем подбросить ее так, чтобы прилипла к потолку, повиснув на харкотине, и продолжала гореть. Когда-то Жохов умел проделывать этот фокус, но не практиковался лет тридцать. В голову лезла всякая дрянь, как при начале медитации.
Внизу хлопнула дверь подъезда. Лифта нет, шаги гулко отдавались в бетонном колодце, но голосов не слыхать. Поднимались молча. У кого-то из них ботинки были с подковками, не поймешь, вдвоем идут или втроем, заперев Гену в машине.
Жохов бесшумно прикрыл дверь, повернул замок на два оборота, до упора. Накинул цепочку. В голове было пусто, так и стоял столбом, пока не раздался звонок.
Выплыла Лера, исполнявшая обязанности хозяйки. Жохов знаками показал ей, что открывать не нужно. Она растерялась. Из туалета вновь донеслось бульканье извергаемых в унитаз салатов.
Позвонили еще раз, настойчивым тройным звонком – два коротких, один длинный. Появился Марик.
– Не открывай! – шепотом предупредил Жохов.
– Да что случилось-то? Кто это?
Глазка на двери не было.
– Кто там? – спросила Лера.
– Откройте, пожалуйста, – вежливо сказали за дверью.
– Это же Гена! – заорал Марик. – Гена, ты?
– Я, я. Чего не открываете?
Значит, они его все-таки прихватили с собой, чтобы не вызывать подозрений. Припугнули, он и говорит, что велено.
– Я тебя прошу! Не надо! – зашипел Жохов, заслоняя дверной проем.
– Да ну тебя на хер!
Марик оттолкнул его плечом. Он уперся в косяк, но при повторном тычке пробкой отлетел в угол. В Марике было за сто килограммов. Звякнула откинутая цепочка, Лера сделала радостно-строгое лицо, подобающее хозяйке дома при встрече желанного, но непростительно запоздавшего гостя.
Сумка с европием стояла под вешалкой. Застывшая в смертоносном броске алая пума отчетливо виднелась на черном боку. Денис видел ее в институте и не мог не запомнить. Жохов двумя пинками развернул сумку пумой к стене. Ничего другого ему не оставалось.