Журавли и карлики
Шрифт:
Рассказать о нем Шубин не успел, помешал телефонный звонок. Марик, взяв трубку, с ходу зарычал в микрофон:
– Гена! Ты где, бля, мы тут все…
Он умолк, перехватил трубку, как пистолет, и наставил ее сначала на Леру, потом на Жохова, но в конечном итоге нацелил Шубину в лоб.
– Пх-х! Тебя.
Звонила жена.
– Помнишь, – сразу перешла она к делу, – на Новый год мы с тобой возвращались от мамы и я потеряла ключи от квартиры?
Вопрос был риторический. Еще бы он не помнил, как под утро, раскисший от шампанского, на одиннадцатом этаже перелезал с соседской лоджии на их собственную.
– Мне кажется, кто-то их нашел, – поделилась жена своей заботой, – а ночью откроет дверь и войдет.
– Сейчас еще семи нет.
– А мне страшно.
Шубин понял, что сделал неверный ход, и воззвал к ее логике:
– Ты сама подумай! Даже если кто-то их нашел, как он поймет, что это наши ключи?
– Не знаю. Приходи, пожалуйста.
– Прямо сию минуту?
– Да, – сказала жена виновато, но твердо.
Застольный хор умолк, Жохов снова возился со своей Катей. Она тихо рыдала, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки.
– Не видишь, что ли? Подожди, – отмахнулся он, когда Шубин хотел вернуться к прерванному разговору.
Китайская куртка, бесплатно выданная ему Мариком из тех излишков, что остались у него после помощи пострадавшим от наводнения, валялась на полу в прихожей. Жена опять забыла пришить к ней вешалку. Шубин оделся и, ни с кем не прощаясь, чтобы не заставили пить на посошок, спустился во двор.
Пасмурное небо начиналось прямо над крышами домов, сквозь голые кроны деревьев сеялся редкий снежок. Он оседал на ветвях, но внизу мгновенно таял. Земля оставалась черной. Над ней висел в воздухе узор заснеженных веток, не имеющих, казалось, ничего общего со стволами. Пейзаж был совершенно потусторонний.
На скамейке возле песочницы сидела молодая женщина в лохматой фиолетовой шубе, перед ней стоял зареванный малыш с ведерком в одной руке и совочком в другой. Женщина говорила ему:
– Еще раз полезут, сразу надо давать в лоб. Понял? Сразу в лоб.
Жена встретила его у подъезда.
– Ну что? – ехидно поинтересовался Шубин. – Не приходил еще?
В ответ она произнесла путаную оправдательную речь. В ней было много не относящихся к делу воспоминаний и постоянно повторялись наречия «всегда» и «никогда» в сочетании с ее любимыми выражениями «все люди» и «ни один человек». Пару раз проскочило собирательное местоимение «они», обозначавшее у нее те безличные темные силы, которые повышают цены, устраивают путчи, поддерживают дедовщину в армии, вычитают тринадцать процентов из ее нищенской зарплаты, а теперь еще задумали перенести трамвайную остановку на квартал дальше от дома, чтобы ей труднее было поспевать на работу и таскать с оптового рынка тяжелые сумки с продуктами.
Шубин поцеловал ее, она немного поплакала, и они пошли домой. Весь хмель выдуло по дороге, в начале десятого он вставил в машинку чистый лист, но не успел ударить по клавишам, как появилась жена со словами:
– Ты вот все хаешь этого Шпилькина, а твой Анкудинов, оказывается, тот еще жох. Шпилькин не зря его ненавидел.
Она выложила на стол несколько ксерокопированных страниц из книги «Путешествие в Московию и через Московию в Персию и обратно» Адама Олеария, секретаря голштинского посольства к царю Алексею Михайловичу. Ксерокс Шубину сделали в Ленинской библиотеке. На всю книгу денег он пожалел, потратился только на главу об Анкудинове. Хотя Олеарий лично с ним не встречался, он немало слышал о нем от своих московских знакомых, в основном из числа сотрудников Посольского приказа. Среди них был и Шпилькин, не упустивший случая лишний раз очернить ненавистного кума.
Жена ногтем отчеркнула абзац, заставивший ее изменить отношение к шубинскому любимцу. Здесь описывалось то время, когда Анкудинов еще жил в Москве и в страхе перед ревизией пытался покрыть растрату.
«Увидев, что при предстоящем отчете ему недостанет ста рублей, – писал Олеарий, – он пустился на всяческие хитрости и выдумки, чтобы пополнить раскраденную казну. Между прочим, отправился он к писцу Василию Григорьевичу Шпилькину, своему куму, который неоднократно оказывал ему благодеяния, и сказал, будто прибыл из Вологды знатный купец, добрый его друг, и завтра пожалует к нему в гости. Чтобы нарядить жену и, как принято у московитов, вывести ее к гостю с чаркою водки, Тимошка попросил одолжить ему жемчужный ворот и украшения, принадлежавшие жене Шпилькина, обещав после возвратить их в полной сохранности. Шпилькин, не подозревая ничего дурного, охотно и без залога исполнил просьбу кума, хотя украшения его жены стоили более 1000 талеров. Тимошка, однако, не только забыл их вернуть, но когда кум ему о том напомнил, стал все отрицать, требуя доказательств. Шпилькин призвал его на суд и добился его осуждения, но так как других улик против него не имелось, Тимошку отпустили на поруки».
– Почему ты об этом не пишешь? – спросила жена.
– Мы же не знаем, какие у них были отношения, – оправдался Шубин. – Задним числом Шпилькин мог обвинить Анкудинова в чем угодно.
– Тут еще написано, что он любил мальчиков.
– Компроматом и тогда не брезговали.
Жена проницательно усмехнулась:
– Я замечаю, тебе вообще нравятся жулики. В принципе это вопрос для психоаналитика, почему они тебе нравятся, хотя я могу высказать свое мнение. В глубине души ты им завидуешь, но сам таким быть не можешь, поэтому не желаешь признавать, что они – не как мы. Тебе спокойнее думать, будто все люди – люди, и ты думаешь, что если они переносят трамвайную остановку к комиссионному магазину, значит, так нужно для уличного движения, а на самом деле, мне мама сказала, этот магазин принадлежит бывшему секретарю райкома, только записан на другое имя, и хозяин, естественно, заинтересован, чтобы люди сходили с трамвая и садились на трамвай возле его магазина, вот и все.
Она посмотрела на часы, ахнула и пошла укладывать сына. Через пять минут за стеной зазвучал рояль. Три брата вновь ушли искать счастье на три стороны света, сестра осталась их ждать, но за много лет ни один не прислал весточки о себе:
С юга не шлют, с востока не шлют,С запада ветер один лишь мчится, воя,А братья все не едут ни сушей, ни водою,И стала их сестра совсем седою.Сегодня ей не довелось узнать об их судьбе. Сын заснул раньше, чем жена допела песню до конца.
Анкудинов прибыл в Cтокгольм поздним летом 1651 года. Вскоре он был принят канцлером Акселем Оксеншерной и вручил ему оба послания Дьердя Ракоци – настоящее, с предложением союза против поляков, и поддельное, в котором князь Шуйский рекомендовался как человек, своими талантами могущий принести пользу шведской короне. Ни то ни другое Оксеншерну не заинтересовало. Он, однако, понимал, что претендент на московский престол пригодится ему в дипломатической игре с Москвой, и согласился представить его королеве.
Латынь второго письма оставляла желать лучшего, что шведы снисходительно списали на трансильванское невежество, естественное для такого захолустья. Впрочем, сами они тоже не могли похвалиться избытком образованных людей. Их зазывали сюда со всей Европы, соблазняя деньгами и пожалованием дворянства, но охотников находилось немного. Еще свежа была память о Рене Декарте, полтора года назад приехавшем из Парижа в Стокгольм по приглашению королевы Кристины Августы. Под его руководством она пожелала изучать философию и с такой страстью отдалась этим урокам, что даже зимой, когда северные ночи растягиваются на полсуток и солнце выплывает из морозного тумана едва ли не к обед у, если показывается вообще, Декарту предписывалось являться во дворец к пяти часам утра, чтобы его ученица имела свежую голову для занятий. С постели он вставал на час раньше. За ним присылали карету, но в карете было так же холодно, как на улице. Мороз, вьюга, пронизывающий ветер с моря влияли на это расписание не более чем на распорядок церковных служб или на время побудки в военном лагере.