Журавли покидают гнезда
Шрифт:
— За тем вы только и пришли, чтобы сказать об этом? — прервал его Донсен. — Если так — вы напрасно искали меня.
Старик сдернул с головы папаху.
— Пожалей мои седины, сынок! Не сердись. Понимаю — виноват я крепко перед вами. Бросил, ушел. Но я искупился. Не пустой вернулся. Одену, обую, кормить буду досыта…
— А как позор смыть? Как людям в глаза глядеть?
— А чего им в глаза глядеть? Уйдем отсюда подальше. С деньгами где не примут? Еще как примут-то! С почтением да с подношением будут
— Никуда я отсюда не пойду, — сказал Донсен твердо. — И вас не отпустят. Сдайте награбленное богатство Советской власти. Никто вас держать не станет. Не нужны вы здесь никому. — Старик с испугом глянул на Донсена, затем быстро огляделся и, заметив приоткрытое окно, попятился к нему, словно на него наседали. Остановившись у окна, он секунду-другую помедлил в нерешительности, затем медленно вернулся к сыну.
— Почему вы задержались? — спросил Донсен.
— А почему ты не вынул наган? Не позвал людей? — в свою очередь спросил старик. В комнату вошли Мартынов и Синдо. Перфильев увел пленного.
— Ну что — можно батьке довериться? — спросил Донсена Мартынов.
Донсен молчал. Огромных усилий стоило ему не выдать своих истинных чувств. Но сейчас, когда старика увели в амбар под замок, он сказал решительно:
— Ему можно довериться. А вы уж сами судите.
И по тому, как он отвел глаза, Мартынов почувствовал что-то неладное, но допытываться не стал, а решил идти в логово бандитов, захватив с собой пленного старика.
Этой же ночью, за двумя ранее посланными конными разведчиками, выехал со своим небольшим отрядом и Мартынов.
Синдо и на этот раз осталась в штабе. Прикрутив керосиновую лампу и накинув на себя куртку, она вышла на улицу. Перфильев сидел на крыльце. Увидев комиссара, он хотел подняться, но она удержала его и села рядом.
— Темна нынче ночь-то, — заметила Синдо. — Хорошо это иль плохо?
— По моему разумению, темень явление полезное не только ради сна. Ночь на то и сотворена богом, чтобы отдых дать всему живому. Потому и ослабевает в эту пору у человека всякая бдительность. А это полезно тому, кто дела свои в темени вершит.
Своей мудреной речью Перфильев пытался как-то успокоить Синдо, которая при нем отговаривала Мартынова идти к бандитам ночью. Будь его воля — он тоже запретил бы это делать. Но теперь, когда отряд в пути, старался убедить ее в том, во что сам не очень-то верил.
— Кем была ваша жена? — спросила Синдо, чтобы как-то отвлечься.
— Барыней, — ответил Перфильев. — Не приучена была сызмальства к труду всякому, оттого и держала в чистоте руки, а не хозяйство. Мне же, человеку работящему, глядеть на ее леность было отвратительно.
— Сколько детишек?
— Одна девка.
— Вы ее любите?
— Думаю об ней частенько, — сказал Перфильев и, сняв очки, протер их пальцами. — Своя ведь, не чужая.
— А вы могли бы вернуться к жене? Ведь судьба ребенка должна волновать отца?
— Это никак не возможно, — ответил комендант. — Ни с чем не позволю смириться, если оно противно моему убеждению. — Неожиданно перед самым крыльцом из темноты появилась фигура. Синдо и Перфильев привычно потянулись к кобурам. Это был Санхо. Он подошел и, не поздоровавшись, сказал:
— Синдо, нам нужно поговорить.
Свет керосинки, просачиваясь сквозь полузакрытые ставни, слабой полоской высвечивал крыльцо. Но даже при этом свете Санхо заметил, что Синдо замерла в растерянности.
— Нам поговорить нужно, — повторил Санхо, глядя на Перфильева, который успел подняться и стоял близко к нему. Тот понял и быстро шагнул в темноту. — Был дома, — сказал тихо Санхо. — Мальчики что-то осунулись.
— Скучают об отце, — сказала Синдо. — Оно и понятно: ты ведь возился с ними больше.
— Это верно, — согласился Санхо. — Плачут…
— А ты бросил их и ушел…
Синдо не договорила, подумав, что она, возможно, опережает события. Может, он вернулся к детям, к ней? Потому что и ему стало невмоготу без Бориски и Степана, без своей Синдо!.. И как хорошо, что нет света, иначе бы он заметил ее радость. А он не должен видеть этого. Не лучше ли рассказать ему все как было, как все дни ждала его, как ночами вскакивала с постели от малейшего шороха. Сказать ему, что ни тревоги, ни грядущие события, ни сама смерть не пугают ее так, как эта разлука.
— Завтра я уезжаю к родителям в Харбин, — сухо сообщил Санхо.
— Ты прощаешься со мной? — сдержанно, боясь выдать дрожь в голосе, спросила она.
— Я пришел за тобой, Синдо. Родители ждут нас. Я буду служить в торговой конторе отца. И тебе найдется дело.
Нужно было подыскать такие слова, которые бы не обидели его и вместе с тем оправдали ее отказ.
— Ты решил бросить науку? — спросила она, уходя от прямого ответа.
— Да, вынужден.
— Стало быть, и я должна заниматься не своим делом?
— Очевидно, временно придется смириться с этим.
— А не лучше ли подождать? К чему такая спешка? — Синдо попыталась улыбнуться. — И как оставить в беде товарищей? Особенно сейчас, когда японцы ступили на нашу с тобой землю.
— Да, я родился здесь, — сказал Санхо сухо, — но я кореец и кровью, и душой, и разумом. Но не будем говорить о вещах вздорных. Я пришел за тобой, Синдо.
Синдо знала, что сейчас он уйдет навсегда. И если она не удержит его, то всю жизнь будет корить себя за это.