Журавлиное небо

Стрельцов Михаил Леонович

Я держал листок в руках, пытаясь представить себе, как была послана телеграмма. Глупец, почему мне сразу не пришло в голову, что телеграмму послала Мила? Ну, разумеется, она, и нарочно поставила имя Станислава Батьковича первым, и показала телеграмму ему, и убедила, как она это умеет, что им никак нельзя без такой телеграммы и что это будет приятно мне, одинокому, бедному, несчастному холостяку, и, может быть, Станислав Батькович расчувствовался и даже счел всю историю с телеграммой величайшим актом человеколюбия.

Эх, Мила, Мила, славная Мила, мужняя жена! Только сейчас я по-настоящему почувствовал, как не хватает мне ее, в сущности, может быть, единственной

женщины, которая была нужна мне и которой нужен я, но об этом уже мы, верно, не скажем друг другу. Хватит и того, что мы это знаем. Пусть это остается с нами как возможность, которая не может осуществиться.

Я любил Милу в эту минуту, я даже слышал, как билось мое сердце, мне захотелось, чтобы где-то там, в доме отдыха, она думала сейчас обо мне, и я верил, что могу сквозь ночь, расстояние заставить ее думать обо мне. Я проверю это, когда она вернется, как-нибудь осторожно спрошу. А может, бросить все музейные дела без предупреждения инстанции, раздобыть деньжат да махнуть на юг на денек-другой? А потом писать директору музеума объяснительную записку, каяться в легкомыслии — потерять свои восемьдесят рублей и место младшего научного сотрудника! — доказывать, что у меня не было намерения оскорбить дружный музейный коллектив и что прилежной работой в будущем я постараюсь вернуть прежнее уважение этого коллектива. Эх!..

Кажется, звонит телефон.

Я встал из-за стола, неторопливо направился в прихожую и, когда уже снимал трубку, догадался, что это, возможно, звонит Лариса, но почему-то не обрадовался, и это было что-то новое, и я мысленно похвалил себя: даже приятно от уверенности, что сейчас, разговаривая с Ларисой, я обязательно найду нужные слова, чтобы, не оскорбляя ее, сказать то, что могу и должен сказать я, мужчина, девятнадцатилетней девчонке в такую вот минуту. Но трубка была безмолвна, я слышал только, как в ней тяжело колыхалась тишина. Ожидать дольше было бессмысленно, и я сказал:

— Алло! Алло!

И снова молчала трубка, и я услыхал, как на другом конце провода кто-то часто, неприятно коротко дышал, — черт знает какой дурак смеялся надо мной!

— Это ты, Лариса? Отдышись. Я слушаю…

Кто-то поспешно, очень поспешно положил трубку.

Мистика, чистой воды мистика — не может быть, чтобы это Лариса. В конце концов почему она должна звонить? Очевидно, я преувеличиваю, думая, что что-то значу для нее. Десять лет — довольно высокая стена, и ей, Ларисе, нужно тянуться на цыпочках, чтобы подать мне через нее руку. А зачем ей тянуться на цыпочках? Чтобы показать меня своей компании и своим старикам? Но ведь я решил уже, что мне там нечего делать. А может, это ошибка, может, нужно было иначе? Заявиться, как подобает научному сотруднику, даже если он и младший (эту мелочь в разговоре осторожно обойти), — энергично пожать Ларисиному отцу руку и, твердо поглядев в глаза, назвать себя. Потом обаятельно улыбнуться и пошутить:

— Предупреждаю, Ферапонт Дормидонтович, следующий тост после вас — за мной. Я даже могу взять на себя роль тамады, если, конечно, вы не возражаете.

Ферапонт Дормидонтович — фи! Как бы он посмотрел на меня, назови я его так? Он подумал бы, что я спятил. Но погодите!.. По праву взрослого мужчины я целую у Ларисиной мамы руку (почему бы не поцеловать!). Вера Федоровна приятно удивлена и украдкой вытирает слезу. Ага! Ба, какие незнакомые все лица! «Ну что ты, — приходит на помощь Лариса, — вот это Валик, помнишь,

я тебе говорила, что он… А это вот Валерка; он умеет шевелить ушами… Валерка, покажи!..» Идиллия! Юноши обступают меня и спрашивают, какие я курю сигареты.

Признаться, страшило меня не это. Может быть, больше всего боялся я убедиться, что Лариса — всего-навсего моя выдумка, мираж. Чего я хотел от Ларисы? Быть может, я даже думал, что в ней мое спасение. Молодость, искренность, непосредственность, чистота. Что с ее помощью все это верну себе и я. И я обновлюсь рядом с нею. (Какой холодновато-чистый, строгий у нее взгляд и какие чуткие, изящные руки — когда идет, она держит их немного перед собой, — чуткие руки с небрежно закатанными рукавами летнего плаща.) Я отряхну со своего опыта всю горечь, а лучший мой опыт передастся ей, и она станет такой, каким хотел, но не стал когда-то я. И может быть, я сумею сделать так, что она поймет меня. И тогда…

Кажется, снова звонит телефон… Я решил, что подожду, пока тот, кто на проводе, даст третий звонок. И если будет четвертый — сниму трубку. Вот и четвертый…

— Алё! Если вы хотите что-то сказать, торопитесь — я слушаю.

И снова отчетливо услыхал чье-то дыхание, и хотел уже разозлиться и выругаться в трубку, но что-то подсказало мне, что нужно повременить.

— Спешите, в вашем распоряжении десять секунд.

— Это я, Леня, — проговорил вдруг кто-то в трубку, — а вы… дядя?

Черт знает что! Да еще какой-то детский голос.

— Леня? Какой Леня?.. Скажи мне, пожалуйста, Леня, что тебе нужно и где ты взял мой телефон?

— А вы хороший дядя и ругаться не будете? Не будете, а?

Отличная возможность похвалить самого себя.

— Хороший я дядя или плохой, не знаю, но ругаться не буду. Ну давай…

— Мне, дядя, скучно, и я сам выдумал ваш телефон. Сидел, сидел и выдумал. И еще телефоны выдумал, да они не хотели говорить, только пипикали, и я их забыл. А ваш я самый первый выдумал…

— Ты хороший мальчик, Леня. Сколько тебе лет?

— Я уже большой, дядя, осенью в школу пойду. Мне только не хватает двух месяцев. Но папа и мама говорят, что все равно в школу возьмут. Правда, дядя, возьмут?

— Как тебе сказать, Леня… По-моему, должны взять… А ты что — один дома?

— Папа с мамой на даче. И я там был и наша Лилька. Я, дядя, там ногу занозил. Ух как больно было!

— Ты хороший мальчик, Леня. Я знаю, ты терпел…

— Я даже не плакал, дядя. Нога у меня ночью болела знаете как: дерг! дерг! дерг! И горячая была. Я ночью встал и на другой ноге поскакал на кухню напиться. А мама проснулась и на руках отнесла меня в постель. Мама все думает, что я маленький…

— Нет, ты взрослый, раз умеешь терпеть.

— А Лилька наша еще больше взрослая, дядя. Она в техникуме учится. Только она девчонка, и мама говорит, что ей рано взрослой быть Лилька хотела идти в водный поход, а мама не пустила. Лилька плакала и хотела с дачи убежать.

— Ну, брат, плохи ее дела… А где она сейчас?

— Вам я могу сказать, дядя. Мне с ней прямо беда. К нам завтра дядя Вася приезжает, ну, папин брат. А мы с Лилькой пойдем его встречать. Дядя Вася не знает, где наша дача… А Лилька хитрая: оставила меня дома одного, а сама с Толиком Сотниковым удрала в кино. Мама говорит, что этот Толик плохой мальчик. Когда его мама в больнице лежала, так он к себе плохих мальчишек водил, и они пили вино и курили. А потом Толик ключ от квартиры потерял и через окно домой лазил. Мама говорит, чтоб Лилька не водилась с ним. А Лилька вот не слушается. Буду терпеть, терпеть, а потом маме все и расскажу…