Журавлиное небо
Шрифт:
Это бесспорно, с этим мы согласны, как говорят, на все сто процентов. Но разве можно думать, что с этим не согласился бы сам Богданович? Тот Богданович, для которого опыт мировой поэзии всегда был одним из наиглавнейших источников обогащения национального искусства, — ведь здесь как раз и была та основная и первая мысль, с какой он пришел в белорусскую поэзию. Отделять национальное от общечеловеческого и наоборот Богданович никак не мог. Допустить, что Богданович в 1915 году отказался не только от своей главной мысли, но и от того, что им было создано, мы тоже не можем. Хорошо, допустим даже, что он мог безжалостно отнестись к себе, к своему творчеству и даже целиком зачеркнуть его. Но творчество тех же «Купалы, Коласа, Тетки, их предшественника Богушевича и др.» так просто перечеркнуть он не мог. Это было бы слишком для него наивно, слишком по-детски: нет меня, пусть не будет и вас!
Нет, тут что-то не так. В Ялте, тяжелобольной, будучи уже при смерти, Богданович находит утешение в том, что есть у него книжка «из типографии пана Мартина Кухты», знаменитый «Венок», в который густо вплетены наряду с васильками цветы с чужих полей; «Венок», в котором общечеловеческое и национальное предстает в неразрывном гармоничном и органическом единстве.
Нет, не отрекается от своего творчества Богданович! Разгадку мы должны искать в другом.
Кстати, О. Лойка, переходя к конкретному рассмотрению стихов «белорусского склада», как бы забывает об «ошибке» Богдановича и довольно убедительно связывает эти произведения с поисками поэтом эпоса, правда, оговариваясь, что мы имеем здесь дело со стилизацией под фольклор. Стилизация — это упрек Богдановичу, так как исследователь хотел бы видеть его эпиком иного, конкретно-объективного плана, наподобие того, каким показал себя Колас, создавая «Новую землю». По мысли О. Лойки, «в начале XX века оставалась насущно важной задача дальнейшего раскрытия бытовой сферы жизни, раскрытия, которое сочеталось бы с исследованием духовного склада народа и всесторонним показом действительности на уровне достижений самых развитых литератур мира». Богданович, согласно О. Лойке, не делает этого, так как ошибается, и потому становится на все тот же путь стилизации.
Можно согласиться с О. Лойкой вот в чем. Стихи «белорусского склада» действительно попытка эпического осмысления жизни. Но — это не подступ к эпосу, как склонен думать О. Лойка, а нечто самостоятельное, цельное, ясное по своей концепции, задачам и жанру.
Но пока еще несколько слов о самой статье.
Очень важно помнить о времени, когда она была написана, так как именно со временем связывал свои выводы Богданович, полемически заострял их. Он как раз начинает эту статью с обрисовки исторической ситуации. Богданович пишет:
«Тяжелый удар приняла на себя наша страна: на ее просторах сошлись миллионные армии, гремят сражения, все уничтожается, хозяйство гибнет, и не тысячи, сотни тысяч людей должны оставлять свои места и идти по неизмеренным дорогам дальше, а куда — неизвестно; идти, не находя убежища, не имея корки хлеба, умирая от голода и эпидемий, не зная, что предпринять, что придумать».
Богданович пишет об ужасах первой империалистической войны, и накал большой народной трагедии, тревоги за судьбы своей страны, через которую так часто пролегали крестовые дороги истории, ощущается в этих его словах. И как бы предчувствие будущих больших катастроф сокрыто в них.
«И мы, белорусская интеллигенция, будем спасать их (земляков. — М. С.), как спасали и до сих пор, будем спасать в своей стране и на чужбине, вспоминая в эти грозные времена обещания, которые в сердце своем давал каждый из нас: силы свои жертвовать родному краю».
Вот в какое время и вот с какими мыслями приступает Богданович к разговору «об одном очень большом недостатке в белорусской поэзии». И вот почему этот «недостаток» кажется ему таким большим — поэт волнуется за судьбы всего «белорусского». Можно понять Богдановича: в мирные времена могла и должна была развиваться литература, могли и должны были вестись профессиональные споры на пользу этой литературе, которая была преимущественно делом и заботой интеллигентов. Война, неслыханная трагедия, возможность «неслыханных перемен» и «невиданных мятежей» все разрушили и все изменили. Богданович опасается, что литература, в том виде, в каком она существовала, тогда не сможет принести существенную пользу народу, что между ней и народом разверзнется бездна. Вот почему он видит спасение в стихах «белорусского склада»; вот почему он в сущности ставит вопрос о народной культуре, ступенью к которой хочет видеть возведенный средствами литературы народный эпос. Героический эпос, добавим мы.
Богданович чутко, как никто другой, воспринял новый социальный заказ и откликнулся на него; он почувствовал, что история скоро напишет самые героические страницы, что впереди новый подъем национального самосознания.
Когда в начале XIX века в Чехии вместе с появлением национальной буржуазии начался стремительный процесс развития самобытных форм жизни, наперекор тем, кто в культуре и общественной жизни был сторонником и проводником германизации, возникла потребность в народном героическом эпосе — этом неизменном паспорте нации; и тогда студент Пражского университета Иосиф Линда нашел на лубках старинной книги стихотворный отрывок из 32 строк. Этого оказалось достаточным, чтобы началась «цепная реакция», которая привела к созданию в короткий срок национального героического эпоса — вскоре он уже насчитывал тысячу стихотворных строк. И не так было важно, что даже первоначальные 32 строки не оказались столь уж древними, что Вячеслав Ганка, который вслед за Линдой опубликовал несколько героических поэм, просто-напросто подделал тексты этих поэм — дело было сделано, «эпос» сослужил свою службу.
Богданович был художником, и прятаться ему не было оснований. Он верил в начатое им дело и не сомневался в осуществлении его. Народное — это основа, это «дух» и «особый склад». Не повторять народ, а взять у него лучшее и придать этому лучшему формы, отвечающие народному духу и складу. Дать энциклопедию народных, самобытно-национальных представлений о мире. И таким образом приобщить народ к культуре, вернуть ему у него же взятое.
Богданович блестяще справился со своей задачей. «Максим и Магдалена», «Мушка-зеленушка и комарик-носатик», «Стратим-Лебедь», «Как Базиль в походе умирал», «Скирпуся», не переставая быть оригинальными творениями гения Богдановича, несут в себе все приметы фольклорного мышления, в очищенном, сконденсированном виде выявляют наибольшую эстетическую и этическую ценность народных взглядов, выработанных на протяжении столетий.
Не следует думать, что путь, на который направлял Богданович поэзию, предназначался ей только в одном этом народном русле, и тем более на все времена. Сам же он предупреждал:
«Стараясь сделать не только языком, но и духом, и складом произведения неподдельно белорусскими, мы совершили бы тяжкую ошибку, если бы оставили ту выучку, что нам давала мировая (чаще всего европейская) поэзия. Эта последняя работа должна идти полным ходом».
«Ошибка» Богдановича была в том, что он хотел исправить «ошибку» самой истории, которая не дала возможности нашему народу создать в свое время «Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах» или «Калевалу». «Ошибка» Богдановича в том, что он некоторым образом повторил «ошибку» Пушкина, после «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» давшего цикл знаменитых своих сказок и переложившего на русский язык «Песни западных славян». Песни эти, кстати сказать, являются талантливой подделкой Мериме, который, надо полагать, знал, кто и где испытывал потребность в эпосе.
У «ошибки» Богдановича, таким образом, довольно давняя история.
Незадолго до смерти Н. Заболоцкий работал над статьей, в которой высказывал мысль о необходимости по-литературному систематизировать все богатство русских былин, придав им сюжетную целостность и стройность, отбросив все второстепенное, случайное, несущественное.
«Однако необходимость композиции, — пишет он, — неизбежно заставит отбросить некоторые третьестепенные сюжеты или приписать некоторые действия другим героям. Этим не следует смущаться».
Н. Заболоцкий сделал чудесный стихотворный пересказ «Слова о полку Игореве». Такую же работу проделал на белорусском языке Янка Купала. Между прочим, интерес Богдановича к народному эпосу и его формам был творчески понят Купалой, который написал свою «Бондаровну», руководствуясь именно теми принципами, что исповедовал Богданович. К новым формам конкретно-революционного эпоса Купала шел дорогой Богдановича. Миновать ее было трудно. Это еще раз доказывает справедливость устремления нашего критика и поэта.