Журнал «Если», 1993 № 08
Шрифт:
Он открыл дверцу и выбрался из машины на стоянку, выложенную крупным гравием. Гравий хрустнул под ногами, и звук словно послужил толчком, чтобы наконец узнать это место. То-то оно показалось ему знакомым, только он не сознавал почему, а вот теперь понял. Он застыл, как вкопанный, почти оцепенев от свалившегося на него откровения, вглядываясь в призрачную листву огромных вязов, высящихся по обе стороны павильона. Его глаза различили рисунок холмов над павильоном — он узнал эти очертания, а затем напряг слух и уловил бормотанье бегущей воды: неподалеку на склоне бил родник, и вода стекала по деревянному лотку к придорожным поилкам. Только поилки уже развалились, как и лоток, — за ними перестали следить с тех пор, как на смену конным экипажам окончательно пришли автомобили…
Отвернувшись, он бессильно опустился на подножку, опоясывающую бока модели «Т». Глаза не могли обмануть его, уши не могли предать. В былые времена он слишком часто слышал характерное бормотанье бегущей по лотку воды, чтобы спутать этот звук с каким-либо другим. И контуры вязов, и очертания холмов, и автостоянка, и гирлянда лампочек на фасаде — все это вместе взятое могло значить только одно: каким-то образом он вернулся (или его вернули) к Большому Весеннему Павильону. «Но это же, — сказал он себе, — происходило более пятидесяти лет назад, когда я был молод и беззаботен, когда у старины Верджа был его «Максвелл», а у меня модель «Т»…
Неожиданно для себя он разволновался, и волнение захватило его безраздельно, пересилив удивление и чувство невозможности происходящего. Само по себе волнение было так же загадочно, как этот павильон и то, что он опять очутился здесь. Он встал и пересек автостоянку, гравий хрустел, скользил и перекатывался под ногами. А тело было наполнено необыкновенной, юношеской легкостью. Музыка плыла навстречу, обволакивала и звала — не та музыка, что нравится подросткам в нынешние времена, не грохот, усиленный электронными приспособлениями, не скрежет без всякого подобия ритма, от которого у нормальных людей сводит зубы, а у придурков стекленеют глаза. Нет, настоящая музыка, под которую хочется танцевать, мелодичная и даже прилипчивая — сегодня никто и не помнит, что это такое. Звонко и сладостно пел саксофон — а ведь, сказал он себе, сакс сегодня почти совершенно забыт.
И тем не менее здесь сакс звучал в полный голос, лилась мелодия, и ветерок, налетающий снизу из долины, покачивал лампочки над дверью.
Он был уже около павильона, как вдруг сообразил, что за вход надо платить, и приготовился достать из кармана мелочь (ту, что осталась после бесчисленных кружек пива, выпитых у Брэда), но тут заметил на запястье правой руки чернильный штамп. И вспомнил, что таким штампом на запястье помечали тех, кто уже заплатил за вход в павильон. Так что осталось лишь показать штамп сторожу у дверей и войти внутрь.
Павильон оказался больше, чем запомнился. Оркестр расположился у стенки на возвышении, а зал был полон танцующими.
Годы улетучились, все было как встарь. Девчонки пришли на танцы в легких платьицах, ни одной в джинсах. Кавалеры, все без исключения, надели пиджаки и галстуки, и все старались соблюдать приличия, вести себя с той галантностью, которая давным-давно была забыта. Тот, кто играл на саксофоне, поднялся во весь рост, и сакс заплакал мелодично и грустно, накрывая зал волшебством, которого, как думал он, в мире просто не сохранилось.
И он поддался волшебству. Не помня себя, удивляясь себе, он вдруг оказался в зале среди танцующих. Он включился в колдовство, танцуя сам с собой, — после стольких лет одиночества он наконец-то вновь ощутил себя частью целого. Музыка заполнила мир, который сузился до размеров танцевальной площадки, и пусть у него сегодня не было девчонки и он танцевал сам с собой, зато он вспомнил всех девчонок, с какими когда-либо танцевал.
Чья-то тяжелая рука легла ему на предплечье, но кто-то другой сказал:
— Да ради Бога, оставь ты старика в покое, у него есть такое же право веселиться, как у любого из нас…
Тяжелая рука отдернулась, парень побрел, пошатываясь, куда-то прочь, и вдруг в том направлении завязалась возня, которую при всем желании нельзя было принять за танец. Тут откуда-то возникла девчонка и сказала:
— Давай, папаша, пойдем отсюда…
Кто-то подтолкнул его в спину, и он вслед за девушкой очутился на улице.
— Знаешь, папаша, иди-ка ты лучше подобру-поздорову, — предложил какой-то парнишка. — Они вызвали полицию. Да, а как тебя зовут? Откуда ты взялся?
— Хэнк, — ответил он. — Меня зовут Хэнк, и я раньше частенько сюда хаживал. Вместе со стариной Верджем. Мы тут бывали почти каждый вечер. Хотите, я подвезу вас? У меня модель Т, она там, на стоянке…
— Почему бы и нет, — откликнулась девушка. — Поехали.
Он пошел впереди, а они повалили следом и набились в машину: их оказалось гораздо больше, чем думалось поначалу. Они не поместились бы в машине, если б не залезли друг дружке на колени. А он сел за баранку, но ему и в голову не пришло прикасаться к ней: он уже усвоил, что модель «Т» сама сообразит, что от нее требуется. И она, конечно же, сообразила — завелась, вырулила со стоянки и выбралась на дорогу.
— Эй, папаша, — обратился к нему парнишка, сидевший рядом, — не хочешь ли хлебнуть? Не первый сорт, но шибает здорово. Да ты не бойся, не отравишься — никто из нас пока что не отравился…
Хэнк принял бутылку и поднес ко рту. Запрокинул голову, и бутылка забулькала. Если у него еще и оставались сомнения насчет того, куда он попал, спиртное их растворило окончательно. Потому что вкус этой бурды был незабываем. Впрочем, запомнить вкус немыслимо — но попробуешь сызнова и не спутаешь ни с чем. Оторвавшись от бутылки, он вернул ее тому, у кого взял, и похвалил:
— Хорошее пойло…
— Не то чтобы хорошее, — отозвался парнишка, — но лучшее из того, что удалось достать. Этим чертовым бутлегерам все равно, какой дрянью торговать. Прежде чем покупать, надо чтобы они сами пробовали эту отраву. Да еще и подождать минутку-другую, что с ними станет. Если не свалятся замертво и не ослепнут, тогда, значит, пить можно…
Другой парнишка перегнулся с заднего сиденья и вручил ему саксофон.
— Ты, папаша, смахиваешь на человека, умеющего обращаться с этой штуковиной, — заявила одна из девчонок, — так давай, угости нас музыкой.