Журнал «Если», 1999 № 08
Шрифт:
Я до сих пор не отказываюсь от мечты завести записную книжку.
Определенная мистика ситуации заключалась в том, что Дир Туманный в 1925 году опубликовал самый настоящий фантастический роман «Всадники ветра» — о межпланетном путешествии.
То есть я гулял по лесу и собирал опята не просто с писателем, а самым настоящим фантастом!
Более того, у него был псевдоним — имя из трех букв. ДИР! Знал ли я, что через двадцать лет выберу имя КИР?
Наконец, совсем уж недавно, разбирая в Екатеринбурге библиотеку замечательного библиографа Виталия Бугрова, я натолкнулся на книжечку — приложение к «Огоньку» за 1937 год. Называлась
И лицо на обложке было знакомое, в очках. Только молодое.
Сами понимаете, что можно ждать от посредственного поэта в 1937 году! Но среди опусов, посвященных будущей войне и товарищу Сталину, есть стихотворение (видно, его и именовали новеллой составители книжечки) «В будущей Москве».
Это оптимистическая, социалистическая, утопическая фантастика. Но ближнего прицела… Не сбывшегося. Сбившегося:
«Как Эльбрус Из мрамора, стали и света Как будто взметнувшийся белый костер, Московская гордость — Дворец Советов Над зданьями руку вождя простер».Хочется привести и еще одну краткую цитату:
«Вчера на заводе мне в премию дали Для телевиденья аппарат. Я долго об этой конструкции грезил…»Где-то в классе пятом-шестом мне сказочно повезло. Мое приобщение к фантастике пошло быстрыми шагами. Мама отыскала на Арбатской площади библиотеку Красного Креста, которую почему-то не захватили цензурные чистки последних лет.
В библиотеке мама брала потрепанные и совершенно недостижимые в ту пору тома Луи Буссенара, Жаколио и даже Бенуа. В двенадцать лет я прочел «Атлантиду» Бенуа, и она вышибла из моего сознания первого и доступного кумира — Александра Беляева. А вскоре мне попались две книжки другого Беляева, Сергея. «Десятая планета» и, главное, «Приключения Сэмуэля Пингля». Тут-то я понял, насколько Сергей Беляев был выше классом, чем наш любимый авторитет Александр.
Затем Сергея Беляева сдвинули с первого места в моем сознании Алексей Толстой и Иван Ефремов. Я полюбил новеллы Ефремова конца войны и первых послевоенных лет. Я до сих пор храню эти книжки в бумажных обложках. Особенно «Пять румбов».
Затем случилось вот что: я был с визитом у папы. Папа разрешил мне покопаться в его книжном шкафу, где он держал книги, полученные в распределителе.
Там мне попалась книжка в голубой обложке, с парусником на ней. Называлась она «Бегущая по волнам».
Почему-то случайно один роман Грина был издан вскоре после войны.
Я был потрясен этой книгой. Я и до сих пор потрясен этой книгой. Я ее читаю раз в год.
Я догадался тогда, что этот самый Грин написал не только «Бегущую по волнам». Но что — не мог никак узнать, пока его не принялись громить в журналах и газетах как вождя космополитов, к счастью для
Я узнал о Грине много плохого из статей Заславского и других зубодробителей. Но потом за него вступился Паустовский, и Грина начали допускать до наших читателей.
Конечно же, о писателях Булгакове, Замятине, Оруэлле, Хаксли, Кафке, Платонове я не подозревал. А вот Чапек мне попался, и я на много лет стал его поклонником. Вот кончу писать этот «отчет» и открою снова «Кракатит». Не читали? А это гениальная (на мой взгляд) фантастическая книга.
Значительно позже, но об этом хочется сказать, я открыл волшебную «Крышу мира» Мстиславского. Мне дала ее почитать Светлана Янина, Жена великого нашего археолога, открывателя новгородских грамот. Это было еще тогда, когда Мстиславский был известен лишь как автор революционного романа «Грач — птица весенняя», а ведь был одним из эсеровских вождей, а «Крыша мира» — единственный русский колониальный фантастический роман.
Я до сих пор страдаю оттого, что не стал художником. Мне часто кажется, что в этом и было мое призвание. Когда мне было лет двенадцать, я смог уговорить маму бросить учить меня музыке, к которой у меня не было ни склонности, ни способностей, а отдать в художественную школу. Мама, которая всегда прислушивалась к голосу разума, отвела меня в школу у метро «Парк культуры», и там я проучился до весны. А в конце лета, так как сердце стало барахлить, меня отправили в санаторий в Кисловодск. И я вернулся в конце сентября. Мне было неловко заявиться в художественную школу с опозданием на месяц, и я попросил маму пойти со мной… а маме было некогда. Так мое художественное образование и не состоялось.
Мама не виновата. Ей было трудно. Двое детей, весь день на работе и еще вечером брала на дом работу — раскрашивать платки или диапозитивы для поликлиник. В сорок девятом году третья папина карьера катастрофически завершилась.
Шла борьба с сионизмом.
Все заместители папы и большинство арбитров были евреями.
Был проведен обыск в конторе, окна которой выходили на мавзолей. И в подвале, как потом говорил один из папиных друзей, пострадавших на этом, нашли «дежурную лопату». Этой лопатой евреи-арбитры копали подкоп под Кремль, чтобы убить товарища Сталина.
Всех заговорщиков арестовали, а папу сняли с работы и выгнали из партии за утрату бдительности.
И стал мой папа преподавать государство и право. К концу жизни даже защитил наконец докторскую и вызвал меня, чтобы я встречал на вокзале приехавших к нему из других городов оппонентов (это было связано с очередными интригами в мире юристов); я нес их чемоданы, а папа говорил: «Вот мой сын Игорь, кандидат наук».
В то время я уже начал писать фантастику, но этот вид творчества выходил за пределы воображения папы, он так и не догадался, что я почти настоящий писатель.
Он был высоким, полным, могучим мужчиной с глубоким басом, который я не смог унаследовать. Он любил застольные песни. Вставал и пел басом: «Как бы мне добиться чести, на Путивле князем сести». У него всегда были молодые любовницы, хоть он износился, поиздержался и жил последние годы в бедности. У него в квартире были самые дорогие и шикарные вещи — приемник «телефункен», мебель, одежда, — но все было приобретено до 1949 года. В прошлом даже осталась машина «Хорьх» — жуткой длины, которая принадлежала раньше какому-то гитлеровскому партайгеноссе.