Журнал «Если», 2001 № 03
Шрифт:
C.Кизюков:Не так уж это необходимо. Фон фэнтезийных произведений ничем не отличается от фона научной фантастики. Он не носит исторического характера. Ни научная фантастика, ни «литературное произведение на историческом материале» особо не отличаются. Оба типа повествования используют антураж только с точки зрения «устройства декораций». И более того — с точки зрения так называемого среднего читателя они оба одинаково фантастичны. Разве что исторический антураж как бы апеллирует к «объективной реальности». А НФ в чистом виде этого не делает. Только и всего. Но для массового сознания Цезарь, переходящий Рубикон, не менее фантастичен, чем астронавт межзвездной империи с бластером в руках. Призывать писателя следовать исторической правде, изучать источники не имеет смысла. Читатель точности не оценит.
Д.Трускиновская:Когда пишешь что-нибудь историческое, сидишь с калькулятором и вычисляешь, сколько километров проходит герой в день, сколько времени у него на то, другое, третье уйдет. А историк
А.Громов:Отсюда и возникают «стремительные домкраты», имеющие место быть в исторической фантастике. Их чудовищное количество. Какие допустимы, а какие нет? Я полагаю, что фантаст, особенно если он пишет какую-нибудь альтернативку, вполне может заявить, например, что Наполеон взял не Москву, а Аддис-Абебу. Или что Наполеон был женщиной. Но если он при этом носил кринолин, а это никак не оговорено в тексте, получается «стремительный домкрат». Пушкин, поживи он подольше, может быть, написал бы «Войну и мир» вместо Толстого. Может быть, он написал бы ее, лежа на бильярде. Но если при этом его пятка находилась в лузе — «стремительный домкрат». Не было луз у тогдашних бильярдов! К чему веду: по здравой логике, все исторические несообразности должны быть обусловлены. Реально это не получалось, не получается и не получится ни у кого. Даже если профессиональный историк захочет написать историческую фантастику. Ну не бывает такого. Непременно что-нибудь упустишь. Примеров — море. У Гюго сорвавшаяся с привязи карронада ездит по палубе и давит людей, хотя карронада по определению лишена колес. Несмотря на то, что подобные «домкраты» будут пропущены сотней читателей, сто первый ядовито расхохочется. Если, конечно, перед ним не окажется очень талантливый текст, где даже «домкратов» не замечаешь.
Г.Елисеев:Я не вижу особенного смысла в разработке абсолютно точного исторического антуража для научно-фантастического произведения. Пресловутый «массовый читатель» этого не оценит и не отследит, а у большинства историков любые художественные произведения о прошлом всегда вызывают глухое, но явственное раздражение. Достаточно вспомнить злобные рецензии М.Н.Тихомирова на «Александра Невского» С.Эйзенштейна, Н.Н.Воронина на «Андрея Рублева» А.Тарковского. Более того — иногда включение достаточно тонких и малоизвестных сведений об эпохе может вызвать раздражение у читателя, которому школьное образование вдолбило совершенно иные представления об исторических событиях. Достаточно сравнить судьбу двух самых удачных (с моей точки зрения) НФ-произведений на тему «Что было бы, если бы Гитлер победил?» — «Человека в высоком замке» Ф.К. Дика и «Фатерлянд» Р. Харриса. Дик строит рассказ по образцу других своих фантасмагорических произведений. Главное, что его занимает — это очередная вариация на тему «Мир — не более чем иллюзия, создаваемая волей человека». Ф. Дика не интересует выверенность исторического «подслоя», и поэтому в созданном им мире Германия и Япония смогли оккупировать даже США.
Д.Володихин:А есть уверенность в фантастичности самой посылки? Что, не было доли шанса для победителей во второй мировой войне оказаться побежденными?
Г.Елисеев:В реальности Германия ни при каких условиях не могла бы победить даже СССР. Рейх развалился бы, не выдержав тяжести тотальной войны. Р.Харрис пытается рисовать более правдоподобную картину. У него в текст вводятся реальные исторические документы, и это не разрушает художественности произведения. Но и не добавляет ему убедительности. Читателю все равно — взял ли Харрис протоколы Ванзейского совещания из публикации материалов по истории Холокоста или высосал из пальца. Массового потребителя занимает только развитие сюжета и перипетии приключений героев. Поэтому Дик несомненно «переигрывает» Харриса — и в отношении литературного качества текста, и в отношении популярности своего романа, ставшего классикой жанра.
Д.Володихин:Значит ли это, что достоверность и опора на источники не играют никакой роли?
Г.Елисеев:Историческая достоверность важна только в рассказах о «машине времени». Но много ли значительных произведений НФ на эту тему подробно описывают «путешествие в прошлом»? Чаще авторы склонны отправить своих героев к динозаврам или к первобытным людям, где слабая изученность вопроса не мешает авторскому произволу. Среди немногих удач в историях о путешествии во времени сразу же вспоминается «Меж двух времен» Д.Финнея. Здесь сама сюжетная посылка построена на том, что человек должен абсолютно точно воссоздать антураж эпохи, чтобы проникнуть в нее исключительно силой своего воображения. Но успех этого романа и небесполезность усилий, которые затратил автор на изучение Нью-Йорка 80-х годов XIX века, являются скорее исключением, чем правилом. Характерно, что роман-продолжение «Меж трех времен», подробно разработанный с исторической точки зрения, сильно проигрывает по части сюжета и логики. Достаточно сравнить роман Финнея и цикл Пола Андерсона о «Патруле времени», чтобы осознать простую вещь: и в данной ситуации читателя не интересует безукоризненность исторических подробностей. Лихие приключения
Записки архивариуса
«Сказка, спрыснутая мыслию»
Если бы мы бережнее относились к родной истории (в том числе литературной), то, вероятно, гораздо реже использовали бы ироническое выражение «Россия — впереди планеты всей». Россия если и не родина слонов, то уж литературных путешествий во времени — наверняка.
Случилось это знаменательное событие в 1836 году. Некий молдавский капитан де-почт, вознамерившись проверить семейную легенду о родстве с Александром Македонским и Наполеоном Бонапартом, отправился в седле волшебного гиппогрифа (эдакий биологический вариант «машины времени») в полное приключений и полезных познаний путешествие по эпохам. В странствиях по прошлым временам герой встречается с царем Филиппом Минтовичем, а затем находит в Афинах и молодого Александра. Ознакомившись с жизнью древних греков и убедившись, что «люди везде одинаковы», капитан де-почт возвращается на гиппогрифе обратно в XIX век.
Это первое в мировой литературе путешествие во времени было совершено за полвека до уэллсовской «Машины времени» на страницах романа Александра Вельтмана «Александр Филиппович Македонский. Предки Калимероса» (1836). Романы и повести Александра Фомича Вельтмана (1800–1870) в первой половине XIX века пользовались феноменальной популярностью. В 1851 году Н.А.Некрасов включил имя писателя в число «лучших наших повествователей и романистов… о которых не может умолчать критик, заговорив о современной русской словесности». По мнению некоторых литературоведов, Вельтман в прозе сделал примерно то же самое, что Пушкин в поэзии. Его проза и в самом деле во многом была новаторской — это касается и подхода к языку, и повествовательной техники. В частности, А.Вельтман предвосхитил ритмическую прозу Андрея Белого, а Ф.М.Достоевский, горячий поклонник вельтмановского таланта, почитал романиста своим литературным учителем.
Однако история обошлась с русским литератором несправедливо. После смерти писателя Практически забыли, только в 1970-е годы было кое-что переиздано из его книг. Но и сегодня творческое наследие писателя и ученого-историка остается недостаточно изученным. Историки фантастики и вовсе крайне неохотно упоминают это имя — вскользь, одной строкой. Трудно объяснить, чем вызвано такое пренебрежение. А ведь без имени Вельтмана, как без имени князя Одоевского, невозможно представить пантеон отцов-основателей отечественной фантастической литературы. Если Одоевский — предтеча научно-прогностической ветви нашей фантастики, то Вельтман, бесспорно, заложил основы, как минимум, двух жанров — исторической фантастики и славяно-киевской фэнтези (впрочем, в случае Вельтмана уместно объединить два жанра в один — историко-фэнтезийный).
Выходец из семьи обрусевшего шведского беспоместного дворянина, Александр Фомич Вельтман был одним из образованнейших людей своего времени, членом Общества любителей российской словесности, Общества истории и древностей российских, членом-корреспондентом Академии наук и Русского археологического общества. Свободно владел несколькими языками, получил прекрасное образование в Московском учебном заведении для конновожатых, готовившем топографов, военных инженеров, артиллеристов.
Пятнадцать лет писатель посвятил военно-межевой службе, много путешествовал, участвовал в русско-турецкой войне и вышел в отставку в чине полковника. Еще во время службы он получил известность как одаренный ученый-историк и археолог, автор многочисленных научных трудов, в том числе по русской истории и мифологии славянских народов и Скандинавии. Открытый Вельтманом «сравнительный метод в объяснении отдельных предметов» активно используется и в современной славистике. С 1852 года и до самой смерти писатель и ученый был директором Оружейной палаты в Москве.
Творческий путь Александр Фомич начинал как поэт. Многие помнят «народную» «Песню разбойников»: «Что отуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой? Что ты задумалась, девушка красная, Очи блеснули слезой?..» Но не многие знают, что стихи эти написал А.Ф.Вельтман.
Однако подлинную известность писателю принесли романы. Автор дебютировал как романист довольно поздно — в 35 лет, зато шумный литературный успех выпал на долю его «Странника» (1830) практически тут же. Уже в дебютном произведении писатель проявил себя как несомненный новатор в повествовательной технике, соединив прозаический и стихотворный тексты. Да и сам жанр «Странника» — «путешествие по географической карте» — был в новинку для русской словесности, особенно если учесть, что сугубо реалистические картины автор щедро обогатил мифологическими и фантастическими описаниями. Реальное и вымышленное настолько тесно переплетены, что граница между ними становится неосязаема. На эту особенность вельтмановской прозы указывал Белинский, метко заметив, что романист «отличается удивительной способностью соединять между собой самые несоединимые идеи, сближать самые разнородные образы». Опираясь на фантастоведческую терминологию, жанр романа можно было бы определить и как «мифолого-этнографическая фантастика».