Журнал «Если», 2006 № 11
Шрифт:
М.Г.: Которая плохо продается.
Д.Д.: Да, но в массовых сериях всех приводят к общему стилю… Впрочем, вопрос в том, был ли он вообще у кого-то изначально. Поскольку при массовом потоке нужно только одно — чтобы издавались книжки. Это серьезный искус для фантаста. С другой стороны, и у мейнстримовца свой искус — быть не увлекательным, а форматным. Главное — приготовить свой продукт в соответствии с определенными редакторскими ожиданиями (а они прямо противоположны ожиданиям редакторов жанровых серий). В конечном итоге блюдо получается неудобоваримым.
М.Г.: Хорошо, предположим, мейнстрим — это то, что интересно «внегрупповому» читателю. И если в сферу этого интереса попадает фантастика,
Д.Д.: Потому что исторически проза вовсе не делится на фантастику и нефантастику. Почти любой значимый роман XX века содержал в себе элемент фантастики. Дело же не в том, о чем пишет автор, а в том, изменяет он литературное пространство своим письмом или не изменяет, создает ли он некий новый опыт, новое мировидение… Это правило одинаково для всех — и для фантастики, и для реалистической прозы. Герберт Уэллс, с одной стороны, отец фантастики, с другой — отец социальной прозы. Он показывал мир с абсолютно не представимого прежде угла. А Честертон!
М.Г.: Давай сделаем такой умозрительный опыт: снимем обложки и без них положим романы Марины и Сергея Дяченко, Ольги Славниковой, Олега Дивова, Линор Горалик перед читателем мейнстримовским и читателем фантастики. Отличит читатель «своего» от «чужака»? Ведь традиционно считается, что фантастика — это головоломный экшн, усредненный язык, кинематографичные диалоги. Но открываем нескольких авторов. У Дивова в «Толковании сновидений» — рефлексия, вполне медитативное развитие сюжета; у Олди — барочная стилистика, принадлежащая к вполне определенной, юго-западной, школе, что ни книга — литературный эксперимент; у Дяченко «Пещера» вполне может быть названа не столько фантастической, сколько символической прозой; у Юлии Латыниной «Вейский цикл» — по форме изящная стилизация под старинную китайскую новеллу, а по сути суперсовременный экономический триллер… Неужели читатель мейнстрима сразу отложит их в сторону и скажет: «Нет, не мое!». Или все-таки будет рассматривать эти книги наряду с книгами, скажем, Славниковой, Быкова, Сорокина — как общий массив литературы?
Д.Д.: Я по этому поводу расскажу историю, которая уже превратилась в притчу. К Дмитрию Александровичу Пригову пришел некий человек, принес стихи своего друга и попросил: «Дмитрий Александрович, скажите мне, это хорошие стихи или плохие?». Пригов прочел и сказал: «Плохие». Человек в ответ: «А это он так нарочно». «Тогда — хорошие», — ответил Пригов. Это, конечно, абсолютизация, но в ней содержится большая доля правды. Такой подход не влияет на писательское мастерство, но влияет на функционирование текста в этом мире. Людей, готовых читать текст, не втиснутый в какие-то определенные рамки, не очень много. Существует даже специальная профессия — читать тексты, не вложенные в рамку, оценивать эти тексты. Это и есть критик, культуртрегер, филолог, редактор. Эта профессия особая, и хорошо, если этот человек добросовестен.
М.Г.: Вот я и хотела сказать: так будь прокляты культуртрегеры и прочие, которые мешают хорошим фантастическим текстам попасть к «серьезному» читателю, объявляя их «фантастикой».
Д.Д.: Так это же недобросовестные культуртрегеры и критики!
М.Г.: А где мерило добросовестности?
Д.Д.: Исключительно в нашем сердце. Ситуация очень болезненная и до какой-то степени патовая. Выход один — должна возникнуть новая группа читателей. Кстати, ведь роман Горалик и Кузнецова «Нет!» тоже провалился в некую щель между мейнстримовским и фантастическим сообществом — он был замечен читателем, но не критикой. Дело в том, что он был ориентирован на продвинутую молодежь, поколение, чьи вкусы генетически восходят отчасти к киберпанку, отчасти к психоделической прозе Берроуза, Буковски… Той литературе, которая у нас существует в основном в переводных вариантах. Это же не фантастика и не мейнстрим —
М.Г.: «Сто полей»? Игра с множеством вариантов?
Д.Д.: Да. Кстати, фантастам еще грех жаловаться. Возьмем ситуацию с детективом — его вообще никто не держит за серьезную литературу, а ведь в этом жанре были созданы настоящие шедевры — Честертон, Агата Кристи, Конан Дойл, вошедшие не просто в историю литературы, а в ее мифологию. И сейчас такие прорывы в области детектива наверняка есть. Замечает их кто-нибудь?
М.Г.: Из твоих слов я сделала главный вывод — надо воспитывать читателя. Пока есть читатель, который выбирает «только фантастику» или «только мейнстрим», у нас все так и будут бегать по загончикам. А появится иной читатель, не будет ни фантастики, ни мейнстрима, а будет просто проза, которую читатель сумеет воспринять.
В принципе, к тому и идет: сейчас на нашем рынке появилось несколько западных имен, «чистых» фантастов, но новой школы, которых охотно приняли продвинутые читатели «просто литературы» — Вернор Виндж, Дэн Симмонс, Нил Стивенс, Нил Гейман… Еще немного, и эту же нишу освоят — уже начали осваивать — наши фантасты. И тогда настанет вечный мир и благорастворение воздусей.
Д.Д.: Да нет, просто возникнет некая буферная зона, которая может превратиться во что-то совершенно самостоятельное. А крайности так и останутся крайностями.
М.Г.: Так, может быть, эта новая буферная зона, когда возникнет, и будет мейнстримом?
Д.Д.: Я думаю, она будет просто хорошей прозой.
МНЕНИЕ
Экспертиза темы
Почему фантастам, даже лучшим из лучших, так трудно попасть в поле интересов нежанрового читателя и уж тем более потребителя мейнстрима? Как помочь им пробиться на «чужую» территорию? Эти вопросы мы задали: фантасту, замеченному также в мейнстриме; писателю, ушедшему из жанра; известному прозаическому дуэту, остающемуся верным фантастике.
Еще в 1878 году Эмиль Золя в «Парижских письмах» горячо доказывал: «Жюль Верн — писатель остроумный, он с большим успехом популяризирует науку для невежд… Он не пишет, собственно говоря, романов, он просто драматизирует науку, он пускается в фантастические бредни, опираясь на новые научные данные. Я не стану разбирать этого рода произведения, долженствующие, по-моему, исказить все познания детей, но я вынужден засвидетельствовать их невероятный успех. Впрочем, они не имеют никакого значения для современного литературного процесса. Азбуки и требники продаются в таком же неисчислимом количестве».
В этой цитате восхитительна ссылка на азбуки и требники.
Ссылка эта, собственно, все и объясняет. Как бы ни жаловались издатели и писатели на падение тиражей, бесчисленные требники, азбуки и фантастика выходили и все равно будут выходить; но при этом они (как в свое время книги Жюля Верна) никак не влияют на текущий литературный процесс — за редчайшим исключением.
Почему?
Да потому, что все это — фантомная литература.
Ну да, возразите вы, книги Василия Аксёнова или Андрея Платонова тоже можно назвать фантомными! Но боли Аксёнова и Платонова — это реальные фантомные боли. От них страдали и страдают действительно миллионы и миллионы людей, это все не придуманные страсти. Что же касается фэнтезийных битв — а фантастикой нынче считается в основном фэнтези, — то они никогда не имели и никогда не будут иметь никаких прямых привязок к действительности. А где возможно все, там ничто не имеет значения. К сожалению, такова специфика вообще фантастики.