Журнал «Если», 2006 № 12
Шрифт:
И голоса мне их не нравятся. Что-то в них неприятное, будто змеиное. Лучше бы хохряков услышать, и то спокойнее было бы.
— Значит так, — говорит Бонза, — подождем, пока пройдут первые сутки карнавала…
— А она не догадается? — спрашивает Кирдык.
— Не догадается, — так же, по-змеиному, шипит Бонза, — она настолько во всем уверена…
Котоголов вдруг громко чихает.
У них это бывает, вылизывают свою шкурку, вылизывают, нажрутся шерсти, а потом вычихивают обратно. Громко и утробно,
— Эй! — громко говорит Бонза. — Кто здесь? Пошли посмотрим!
Я решаю не дожидаться, пока меня найдут и навесят оплеух, разворачиваюсь и несусь вниз, сквозь заросли ольхи и бересклета. Котоголов бежит рядом со мной. Сверху слышны крики и ругань.
Наконец я оказываюсь в самом низу распадка и останавливаюсь, долго отпыхиваясь.
По распадку, вдоль реки, пробирались хохряки…
Если они нас найдут, то придется плохо. И мне, и котоголову, хотя звереныш убежит, а меня они догонят. Я услышал что-то такое, чего не должен был слышать, иначе они бы не потащились совещаться сюда, в запретное место.
Мне надо возвратиться и рассказать обо всем Старшей Матери, может, она поймет, в чем дело.
И тут я понимаю, что рассказать ничего не смогу, ведь я сам тоже был в запретном месте, и мне придется отвечать на вопрос: зачем я здесь оказался?
Не могу же я сказать, что котоголов повел меня туда, где березовая роща, и для того, чтобы я напластал коры и сделал себе маску.
Для карнавала, на который мне нельзя.
— Нет, — слышу я отдаленный голос Кирдыка, — я не полезу вниз, там все ноги переломаешь!
— Зверь какой-нибудь, — это уже Бонза, — может, кабан или косуля, спугнули…
Я подмигиваю котоголову. Значит, я — кабан, а он — косуля. Они нас спугнули, и мы унеслись вскачь. Так быстро, что до сих пор не могу отдышаться.
— А кто чихал? — это опять Кирдык спрашивает.
— Звери тоже чихают! — совсем уже затухающим голосом говорит Бонза, и я догадываюсь, что они уходят.
Мне тоже надо бы отсюда сваливать, но пока нельзя.
Я проверяю, на месте ли нож. Он на месте, висит на поясе.
Березовая роща рядом, ее хорошо видно в лучах дневного солнца.
Где-то там, за ней, хижина королевы карнавала.
Мне безумно хочется пройти сквозь березовую рощу и хотя бы одним глазком, да взглянуть.
Котоголов опять что-то гортанно произносит и смотрит на меня, будто о чем-то спрашивая.
— Идем, — говорю я ему, — ты знаешь, где это?
Мы проходим сквозь рощу, вокруг рослые, статные березы с уже почти опавшими листьями.
Зато под ногами все усыпано желтой листвой.
Она шуршит, на нее приятно наступать, здесь светло и совсем не страшно, совсем не так, как в лесу, что рядом с нашими холмами, где даже днем бывает темно.
— Давай сначала посмотрим? — говорю я котоголову. Тот что-то муркает в ответ.
Вроде бы спрашивает: когда начнем резать кору и делать маску?
— Потом, — отвечаю я, — если мы уж здесь оказались…
В запретном месте, в неурочный час…
Слова возникают во мне сами, это не может быть котоголов, они ведь не разговаривают.
Но кто-то произносит эти слова, я плохо понимаю, что значит «неурочный», но догадываюсь, что это тот час, когда ты здесь быть не должен.
Хотя я и так уже оказался сегодня в том месте, где услышал то, что предназначалось совсем не для моих ушей.
Хотел услышать будущее и услышал.
Мы выходим из рощи, и я останавливаюсь.
Котоголов следует моему примеру. Садится у правой ноги и тоже смотрит.
Мы оба смотрим, перед Нами маленькая, аккуратная хижина. Она стоит на берегу небольшого пруда. Рядом с хижиной бочка, хорошо видно: в ней горит огонь.
Дверь в хижину открыта, но я знаю, что мне туда нельзя.
Туда никому нельзя, кроме Старшей Матери.
Я плохо помню нынешнюю королеву, я лишь догадываюсь, кто она.
Но она должна быть красивой. Королевы карнавала всегда самые красивые!
А самая красивая из всех — Монка, это я знаю давно!
Внезапно котоголов исчезает среди кустов бересклета.
Мне ничего не остается, как самому нырнуть в них, затаиться и смотреть в сторону хижины.
Из нее выходит женщина. Она в полотняной накидке королевы карнавала, с распущенными по плечам волосами. Я узнаю ее, я много раз видел ее в жилище. Еще помню слова Белки о том, что всем мужчинам эта женщина предпочитала Бонзу и что вроде бы даже родила от него.
Ведь одна из любимых тем для разговоров у нас: кто бы мог у каждого из нас быть матерью и отцом.
Только говорим мы об этом, когда взрослых нет рядом.
Все мужчины нам как один отец, и все женщины — мать.
Хотя настоящие матери — лишь матери света, их надо слушаться, им надо подчиняться.
Женщина идет к пруду, мы с котоголовом, затаив дыхание, смотрим на нее.
Хотя и осень, но днем все еще тепло. «Желтое лето» — время, когда солнце пригревает, будто до зимы много-много месяцев.
Женщина снимает накидку, под ней ничего нет.
Я чувствую, как у меня вспыхивают щеки, сейчас, наверное, они пылают, будто цветы бересклета.
Ведь я никогда еще не видел так близко взрослой голой женщины.
Женщина входит в пруд и быстро окунается в воду. Потом вскакивает и выбегает обратно на берег. «Желтое лето»: днем солнце пригревает, но ночи холодные, и вода уже остыла.
Зато щеки мои пылают все сильнее и сильнее, мне становится горячо, я обливаюсь потом.
В запретном месте, в неурочный час…